Пол Боулз - Нежная добыча Страница 21

— А, ерунда, не переживай. Когда пойдем покупать велосипеды?

И на следующее утро мы по настоянию Рэки приобрели два.

Я был уверен, что мне велосипед не очень пригодится, но подумал, что лишний в доме не помешает. Как вскоре выяснилось, велосипеды имелись у всех слуг — иначе те просто не смогли бы добраться из деревни Апельсиновая Аллея в восьми милях дальше по берегу. Так что некоторое время мне приходилось забираться в седло каждое утро до завтрака и полчаса неистово крутить педали бок о бок с Рэки. Мы катались в утренней прохладе, сперва под громадами шерстяных деревьев вокруг дома, потом по широкой дуге вдоль берега, где покачивались пальмы, навсегда склонившиеся к суше под бризом, который дул здесь непрерывно. Наконец мы делали плавный разворот и мчали домой, громко обсуждая, чего нам хочется на завтрак, неизменно поджидавший нас на террасе. Там, на свежем ветру мы и ели, глядя на Карибское море и обсуждая новости во вчерашней местной газете, которую Исайя каждое утро доставлял нам из Апельсиновой Аллеи. Потом Рэки со своим велосипедом на полдня исчезал, носился как очумелый по дороге то туда, то обратно, пока не отыскивал у воды прежде не известную полоску песка, достойную считаться новым пляжем. За обедом он во всех подробностях описывал мне свое открытие, не упуская при этом, каких трудов стоило ему замаскировать свой велик в зарослях, чтобы кто-нибудь из местных, проходя по дороге, его не приметил; или как он спускался вниз по отвесным скалам, на поверку оказавшимся гораздо выше, чем можно было подумать с первого взгляда; или как измерял глубину воды там, где впоследствии собирался нырять с камней; или как прикидывал, может ли тот или иной риф служить надежной защитой от акул и барракуд. В рассказах Рэки о собственных подвигах нет ни единой нотки бахвальства — лишь веселое возбуждение, когда он может поведать, как утоляет свое ненасытное любопытство. Живость его ума распространяется на все сразу. Я отнюдь не имею в виду, что рассчитываю, будто он станет «интеллектуалом». Мне до этого нет дела, и меня даже не слишком интересует, вырастет он человеком мыслящим или нет. Я знаю, что он навсегда сохранит дерзость манер и огромную духовную чистоту. Первая не даст ему превратиться в то, что я называю «жертвой»: действительность не сможет оскотинить его. А безошибочное чувство равновесия в вопросах этических оградит от парализующего воздействия сегодняшнего материализма.

В шестнадцать лет взгляд на вещи у Рэки удивительно невинен. Говорит это не помешанный на своем чаде папаша, хотя, видит бог, стоит мне лишь подумать о нем, и я готов захлебнуться от безмерного счастья и благодарности за то, что мне дарована милость жить с ним одной жизнью. То, что он принимает совершенно как данность — наша с ним жизнь здесь, день за днем, — для меня чудо из чудес, которому я не перестаю изумляться; и каждый день я подолгу размышляю об этом, сознавая свое счастье — он мой и только мой, здесь, где нет ни любопытных глаз, ни ядовитых языков. (Наверное, когда я пишу это, на ум невольно приходит Ч.) И еще — прелесть нашей жизни отчасти в том и состоит, что Рэки воспринимает ее всю как эту данность. Я ни разу не спрашивал его, нравится ли ему здесь, — настолько очевидно, что ему нравится, очень. Мне даже кажется, что повернись ко мне Рэки однажды и скажи, как он здесь счастлив, чары вдруг могут, сам не знаю почему, рассеяться. Зато стань он вдруг невнимателен, небрежен или даже недобр ко мне, я чувствую, что даже за это любил бы его сильнее.

Перечитал последнее предложение. Что оно значит? И чего ради я вдруг вообразил, что оно может значить больше, чем сказано?

Сколько бы я ни старался, никогда не смогу поверить в беспричинный обособленный факт. Должно быть, я о том, что Рэки, по моим ощущениям, уже проявляет какое-то небрежение. Но в чем? Не могу же я обижаться на его велосипедные прогулки; я не могу рассчитывать, что он захочет весь день сидеть и болтать со мной. К тому же я никогда не боюсь за него — знаю, что он способен позаботиться о себе лучше многих взрослых, а ползая по скалам и купаясь в бухтах, он рискует ничуть не больше любого местного. В то же время, у меня нет сомнений: что-то в нашем существовании раздражает меня. Мне, очевидно, не по нутру какая-то деталь в общем раскладе, каким бы этот расклад ни оказался. Быть может, все дело в его юности, и я завидую его гибкому телу, упругой коже, его звериной энергии и грации.

Сегодня утром я сидел, разглядывая морскую даль, пытался раскрыть эту маленькую загадку. Прилетели две белые цапли и устроились на сухом пне в саду. Простояли там долго, не шевелясь. Я отворачивался, приучал глаза к яркости морского горизонта, потом неожиданно снова переводил взгляд на птиц: переменили они позицию или нет, — но всякий раз заставал их прежними. Пытался представить себе черный пень без них — растительный пейзаж в чистом виде, — но оказалось, это невозможно. И все это время я постепенно заставлял себя смириться с дурацким объяснением моего недовольства Рэки. Мне стало ясно только вчера, когда он не явился к обеду, а прислал сказать, что пообедает в деревне, какого-то цветного мальчишку из Апельсиновой Аллеи. Я не мог не отметить, что мальчишка приехал на велосипеде Рэки. С обедом я ждал его уже полчаса и велел Глории подавать, едва мальчишка уехал назад, в деревню. Интересно, где это, да и с кем Рэки там может обедать, ведь насколько я знаю, в Апельсиновой Аллее живут только негры; я был уверен, что Глория способна какого прояснить этот вопрос, но расспрашивать ее я не мог. Тем не менее, когда она внесла десерт, я не удержался:

— Что это за мальчик приезжал с известием от мистера Рэки?

Она пожала плечами:

— Так, один из Апельсиновой… Уилмотом звать.

Когда уже под вечер Рэки вернулся, раскрасневшийся от напряжения (а вполсилы он не ездит), я вгляделся в него. В его манере мой заведомо настороженный глаз тотчас уловил преувеличенную сердечность и довольно натужную веселость. Он рано ушел к себе и, прежде чем выключить свет, долго читал. А я отправился бродить в почти дневном лунном свете и слушать пение ночных насекомых в кронах. Посидел немного в темноте на каменном парапете моста через Черную речку. (На самом деле это просто ручей, который сбегает вниз по камням с гор в нескольких милях отсюда к пляжу возле нашего дома.) Ночью река всегда звучит громче и значительнее, чем при свете дня. Музыка воды по камням успокоила мои нервы, хотя отчего я вообще нуждался в успокоении, понять довольно трудно, если только я по-настоящему не расстроился, что Рэки не приехал обедать домой. Но если даже так, это абсурд, притом — опасный: именно этого следует остерегаться родителю подростка, с этим следует бороться, если ему только не безразлично, потеряет он доверие и любовь своего отпрыска навсегда или нет. Рэки должен выходить из дому, когда захочет, с кем угодно и на сколько угодно, тут и думать нечего, и тем более — говорить с ним об этом, чтобы не решил вдруг, что за ним шпионят. Родительская неуверенность — самый непростительный грех.

Хотя утром мы, как и раньше, первым делом бежим искупаться, уже три недели мы никуда не выезжаем. Однажды утром, пока я еще плавал, Рэки, как был в мокрых плавках, вскочил на свой велосипед и укатил без меня, и с того дня между нами установился негласный договор, что так теперь будет всегда: на велосипеде он ездит один. Возможно, я его сдерживаю, он любит ездить гораздо быстрее.

Юный Питер, наш улыбчивый садовник из бухты Сент-Ив, — самый близкий друг Рэки. Забавно видеть их в кустах — вот они нагнулись над муравейником, вот носятся за ящерицей; они почти одногодки, эти двое, и такие разные: Рэки, несмотря на загар, кажется почти белым рядом с лоснящейся чернотой второго. Сегодня я уже знаю, что обедать буду в одиночестве, поскольку у Питера выходной. Обычно в такие дни они садятся на велосипеды и едут в бухту Сент-Ив, где у Питера есть маленькая гребная шлюпка. Там они рыбачат у берега, но пока еще ни разу не возвращались с уловом.

А я коротаю тут часы в одиночестве, сижу на солнцепеке на камнях, время от времени спускаюсь охладиться в воде и ни на миг не забываю, что за спиной у меня — дом под высокими пальмами, словно большой стеклянный корабль, заполненный орхидеями и лилиями. Слуги — опрятные и тихие, вся работа по дому делается чуть ли не сама собой. Добропорядочные чернокожие слуги — еще одно благо этих островов; родившиеся здесь, в этом раю, британцы даже не подозревают, как им повезло. Неблагодарные, они вечно всем недовольны. Надо пожить в Соединенных Штатах, чтобы по-настоящему оценить здешнюю благодать. Но даже тут представления меняются день ото дня. Скоро местные додумаются, что их уголок тоже должен стать частью современного чудовищного мира, и как только это случится — всему конец. Едва такое желание возникает, вас поражает смертельный вирус и проявляются симптомы недуга. Вы существуете в понятиях времени и денег, а мыслите в понятиях общества и прогресса. Тогда остается одно — убивать других, кто мыслит так же, а заодно и многих из тех, кто мыслит иначе, ибо таково последнее проявление болезни. Здесь, по крайней мере — сейчас, есть ощущение незыблемости: существование перестает казаться последними секундами в песочных часах, когда оставшиеся песчинки вдруг разом срываются вниз. В этот миг, похоже, они застыли. Раз похоже, значит так и есть. Каждая волна у моих ног, каждый крик птицы в лесу у меня за спиной не приближают меня ни на шаг к последней катастрофе. Да, катастрофа неотвратима, но она грянет внезапно, раз — и все. А до тех пор время замерло.