Чжан Сянлян - Мимоза Страница 21

Мимоза тихонько ахнула, подняла голову, пытаясь поймать мой взгляд. Но я не смел встретиться с ней глазами, а, наклонившись, зарылся лицом во впадину на ее шее, в ложбинку возле ключицы. Она не сопротивлялась, а покорно прижалась ко мне, часто и сбивчиво дыша. Но это продлилось лишь несколько мгновений. Она высвободилась из моих объятий, провела рукой по кофте, словно пыль стряхнула; лицо ее так и пылало. Искоса глянула на меня отсутствующим, затуманенным взглядом и с глубоким чувством промолвила:

— Ну будет тебе... будет... Нельзя так... Лучше уж книжки читай.

Так-то вот!

Пошатываясь, я брел «домой», голова шла кругом. Пробрался к стене и рухнул как был, не раздеваясь, только натянул на себя ветхое одеяло — порву не порву, что за разница!

Вскоре и остальные улеглись. Старик бухгалтер задул лампу над моим изголовьем и зарылся в одеяло. Воцарилась тишина. Мне чудилось, что я уже умер.

Смерть. Человек думает о ней непрестанно. Какая зыбкая граница между жизнью и смертью! Шаг — и ты уже мертв.

Разом покончить со всем — со стыдом, с раскаянием, со страданием.

Я думал: она может отказать мне, дать пощечину, но сказать такое, что в момент погасит мою страсть...

«Лучше уж книжки читай!» Хуже пощечины. Меня била дрожь.

Умереть! Только умереть!

Я и вправду чувствовал себя мертвецом. То страстное объятие, кажется, отняло всю мою энергию. В голове стучало, словно мозг пытался разорвать мой череп. Я не смел вспоминать о своем поступке, но сцена моего позора опять и опять возникала перед глазами. Чем плотнее сжимал я веки, тем отчетливее была картина. Хай Сиси вновь вздымал кулак: «Хватит брюхо набивать!»

А чья любящая доброта помогла мне восстановить здоровье? За подачку как нищий, я предложил ей перестроить лежанку, являлся рассказывать свои истории... Играл роль бедного монаха, а в глубине души оставался распутным паразитом. Гёте однажды назвал неблагодарность добродетелью. Ведь нежелание благодарить присуще беднейшим из бедных, тем, кого понуждали принимать благодеяния, отравленные презрением благодетелей. Но со мною все наоборот: мое презрение отравляло моих благодетелей. Едва я восстановил свои силы, как демон выбрался из меня, точно тот джинн из бутылки, грозившийся уничтожить своего спасителя. Но почему? Почему? А потому, что я не родился беднейшим из бедных. Сынок богатых родителей, которого в тяжкую годину спасает бедная женщина, платит ей тем, что старается переспать с ней, — история, старая как мир.

Все мои терзания предшествующей ночи приняли облик буддийского чудища — человека с головой зверя, и Мимоза билась в его порочных страшных объятиях.

Да, она оказалась нравственнее, добрее, чем я, и от этого стыд мой делался невыносимым.

Мне хотелось каяться, хотелось молиться. Но кому нужна исповедь и молитва неверующего? Во мне не было веры. После той, первой «смерти» в лагере я уже не мог верить — какая там религия! Так кому же молиться? Людям? Но это они превратили меня в отверженного. «Так тебе и надо. И нынешние твои поступки только подтверждают нашу правоту. Тебя наказал не какой-то начальник — на то была воля всего народа! Ты обречен на вечное бесчестие!»

Я слышал зловещее шипение из угла — казалось, оно родится в мире абсолютного мрака. Я знал, что это не верховное божество, не демон — это смерть зовет меня. Издавна смерть притягивала меня: я любил ее так же сильно, как жизнь. Потому что смерть недоступна пониманию, и вечной ее загадочности сопутствует вечная притягательная сила. Большинство людей видят в смерти только важный элемент жизни: те, кто особенно любят жизнь, меньше других боятся смерти. Для такого, как я, лишенного веры, смерть — самый легкий выход. Перестает биться сердце — и наступает конец всему. А миру явится вечная тайна.

Завтра, как обычно, взойдет солнце, и ветер умчит облака, и выйдут в поле крестьяне,— а я стану безжизненной грудой мяса и костей, ровно дохлый пес или дохлая овца. Исчезнут без следа и стыд, и раскаяние, и упреки себе самому. Я умру, но возникнет тайна, непостижимая, вечная тайна.

Когда я погибал от голода, мне страстно хотелось жить. А теперь я сыт, но жажду смерти. Прежде, не надеясь на чудо, страдая, я мечтал о яде, о веревке, о ноже. Сейчас, в темноте, я ощупывал пояс, который она мне дала. Он мягок и эластичен. Для моей шеи он придется как раз впору. Как таинственно все сходится в мире! Вчера она дала мне этот пояс, чтобы мне было теплее, а сегодня я собираюсь использовать его, чтобы покончить с моей проклятой жизнью Она сказала, что у меня нет и кусочка бечевки, — ее сочувствие и жалость сделали меня обладателем орудия для самоубийства. Какое счастье было держать ее в объятиях — а в результате горечь, раскаяние, жажда смерти... Что за странная судьба! Последний ребенок в семье, представитель класса, обреченного на гибель, я так и не насладился счастьем: все, что случалось со мной хорошего, непременно оборачивалось кошмаром... Нет, только смерть! Это последнее, что еще может освободить меня!

Итак, я мертв.

Голова — все, что осталось от меня,— улетает-уносится в мрачно темнеющий, жуткий лес. Лишенная тела, она скользит по воздуху. Плывет с воздушным потоком все дальше и дальше... Кругом — деревья, причудливо возносящиеся стеной. Вершины их, не достижимые для глаз, застят солнечный свет, но ветви и листья не хлещут по лицу. Они расступаются при моем приближении, словно ряска на водной глади. У меня нет цели, я только чувствую и знаю, что какая-то сила подталкивает меня вперед, влечет то тем путем, то этим. Здешний мрак кажется прозрачным, он светится таинственным светом. Гигантские деревья не имеют объема — они плоские, как те, что написаны на заднике театральной декорации. Лес бесконечен. Растения стоят недвижно и лишь расступаются при моем приближении да смыкаются позади меня. И нет ничего зловещего... Разве что голубоватые огоньки, которые призраками исторгаются из моей головы, чтобы заполнить пространство между могучими деревьями. Тихо. Но у меня есть уши. И вдруг среди деревьев возникает громоподобный рев:

— Почему ты должен умереть — умереть — умереть?..

Это «умереть» звучало непрерывно, уносясь сквозь деревья, с металлическим лязгом.

Я бестрепетно усмехнулся. Чего мне бояться? Теперь мне и смерть не страшна.

— Об этом я и хочу спросить тебя!

Моя голова силилась проследить за полетом звука. Но звук этот был повсюду и не был нигде. Я прокричал:

— Почему я должен жить — жить — жить?..

«Жить — жить» — мой крик тоже отозвался лесным эхом.

Стало тихо. Так все стихает перед ураганом.

— Ага! Не можешь ответить!

Я продолжал продвигаться сквозь лес. И радовался смерти.

Но могучие деревья становились все гуще. Их ветви вверху и внизу сплетались в непроходимую сеть. Все меньше оставалось свободного пространства. Наконец я замер недвижно: глаза мои дико вращались, отверстый рот задыхался. Лишенный рук и ног, я был бессилен. Приходилось ждать: какие еще дьявольские штучки можно сыграть с мертвецом.

Звук возник снова:

— Иди на небо! Иди... иди... иди...

— На небо? — Лоб покрылся испариной, но я не испугался.— Где это небо?! — заорал я, возмущенный. — Я не верую! Зачем обманывать мертвого?

— Преодолей себя! Преступи... Для тебя это значит обрести небесный приют — небесный приют — преодолей себя... преступи...

От этих слов я вдруг разрыдался. Слезы капали туда, вниз, где от древесных корней восходили ядовитые испарения. «Преодолей себя! Преступи!..»

И это уже не был тот странный голос; скорее в звуках его слышалось что-то родное — да, этот новый голос был так похож на тот, что я потерял.

— Но как, как смогу я преодолеть себя? — вопрошал я с тоской.

Здесь, среди дикости и запустения? Как похожа эта местность на меня своею заброшенностью, бесконечной удаленностью от мира. Здесь не преодолеть себя!

— Людская мудрость... мудрость... мудрость... Вспомни, что говорила тебе та женщина, что она говорила...

Голос звучал едва слышно, откуда-то издалека, а потом и вовсе смолк, растаял. Моя голова, вся в ледяной испарине, словно перезревший плод, падающий с родной ветви, рухнула вниз, в густую плотную пелену тумана — кажется, прежде только голос поддерживал меня, не давая упасть. Это, верно, болотная кочка... Щека моя коснулась мягкого моха, роса увлажнила лицо — будто слезы потекли. Холодный влажный воздух остудил мое воспаленное сознание.

И в тот же миг воцарился покой и в этом лесу гигантских дерев. Густой туман поплыл вверх, рассеиваясь. Луч солнца золотым клинком пронзил туманную завесу и коснулся древесных вершин. Неведомо откуда здесь, в лесу, зазвучал рояль: там-та-ра-там! Судьба стучалась в ворота! Ее зов вселял беспокойство, но звучал с твердой решимостью. Сейчас, вот сейчас вступит рожок. Могучая, возбуждающая музыка повлекла меня за собой, как волны моря, освещенного солнцем. В ней слышалась бетховенская решимость сражаться с судьбой, не уступать... О, как же прекрасна жизнь!