Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 21

Резкий стук в дверь застал врасплох. Алексей вздрогнул, вытянул ноги, затекшие от неудобного сидения в кресле, и вновь замер, сменив позу на еще более напряженную и неудобную. Все так же покачивалось кресло, еле слышно скрипя деревянными полозьями, и так же стучали в дверь, но ему это было безразлично. На второй и третий стук он даже не пошевелился: он не знал на свете никого, кто мог бы стать для него желанным гостем этой сырой и гулкой весенней ночью. А в дверь продолжали стучать.

«Господи, за что? — раздраженно мелькнуло в голове. — Кто это может быть? Ведь никто, кроме Панкратова, не знает, что я на даче, а с Сашкой мы не договаривались… Только гостей мне сейчас не хватало!»

Подниматься и тащиться в прихожую, чтобы отворять незваным пришельцам, у него не было ни сил, ни желания. А гость все не унимался; не добившись внимания к себе со стороны парадного хода, он, видимо, решил обойти дом с тыла, и вскоре Алексей уловил мягкие, осторожные шаги по траве рядом с распахнутым окном в гостиной.

— Ну, слава тебе господи! — услышал он через минуту, и в проеме нарисовалась усатая, улыбающаяся и дышащая непритворным добродушием мужская физиономия. — Сам хозяин наконец приехал! А мы-то уж напряглись: фары мечутся, шины визжат, ворота хлопают, да все как-то не по-вашему, непривычно… Уж не воры ли, думаем?

Сосед, Василий Петрович, понял Соколовский. Славный и компанейский мужик — из простых, из рабочих, случайно женившийся когда-то на дочке партийца, вышедшего затем в большие начальники, и потому два десятка лет назад сумевший получить дачу в этом престижном номенклатурном поселке. Руки у Василия Петровича, давно поменявшего свою рабочую специальность на какое-то непыльное чиновничье занятие, тем не менее по-прежнему были золотыми; он не раз по-соседски помогал Соколовским в хозяйственных заботах, выручал нужным инструментом, угощал свежей зеленью с собственного огорода. Ксения была не слишком-то привязана к земле, их дача всегда оставалась именно дачей, то есть местом отдыха, а не работы на грядках… И вот теперь этот общительный и веселый человек явно обрадовался появлению на даче хоть и не близкого, но все же приятеля. А у приятеля зуб на зуб не попадает от отвращения к себе и ко всему миру в целом. А также к ни в чем не повинному Василию Петровичу в частности…

Алексей кивнул соседу со всей приветливостью, на которую был способен, но в дом не пригласил и с кресла не поднялся. А тот, нимало не смущаясь невниманием, продолжал, опершись на подоконник со стороны сада:

— Вас-то самих мы не ждали так скоро, понимаем ведь: несчастье в семье. Сестра-то хоть и сводная, да и хворая была, а все ведь родная душа. Смерть — такое дело, она всегда не вовремя… — Лицо Василия Петровича сочувственно скривилось, распустилось в лунном свете, четче обозначились его морщины, и Соколовский с ужасом понял, что должен, просто обязан сейчас будет что-то сказать. Сосед слышал звон, да не знает, где он, а из слухов и сплетен наверняка решил, что Соколовский похоронил сестру Веру. — Примите наши с женой соболезнования.

Он замолчал, а Соколовский мысленно возблагодарил небеса за то, что, по сценарию текущего разговора, ответной реплики от него сейчас не требовалось. Однако сосед, готовясь плавно перейти на что-нибудь более радостное, опять завел:

— Да, жаль, жаль, что Вера Михайловна скончалась…

— Жена и дочь, — тихо, едва слышно уточнил Алексей. Он еще ниже опустил голову и молил Бога только о том, чтобы словоохотливый сосед поскорее ушел.

— Нет, не было их, — весело и охотно отрапортовал Василий Петрович, не поняв смысла реплики и радуясь возможности сменить грустную тему разговора. — А что, должны были еще сегодня, то есть до вас, приехать?

— Я говорю, что жена и дочь умерли. Погибли в экспедиции. А сестра жива… — Соколовский сказал это уже громко, нетерпеливо подымаясь из кресла и отшвыривая ногой в сторону плащ, который, оказывается, успел снять и уронить на пол.

За окном повисло короткое, страшное молчание. Затем тишину прорезал тонкий странный звук, будто лопнула напряженная, натянутая струна, и Алексей с изумлением понял, что это он, он сам исторг этот странный звук из своих губ и что впервые сказал вслух о Ксении и Наташе: «Жена и дочь умерли»… Ему стало невыносимо жарко, в ушах заколотились тысячи мелких молоточков, и он рванул на себе ворот рубашки, захлебнувшись от подавленных слез и услышав, как потрясенно бормочет за окном сосед, согнувшийся и ставший сразу ниже ростом:

— Боже ты мой, горе-то, горе-то какое! А я — батюшки мои, я ведь и не знал ничего! Сказали: мол, Соколовская погибла, я и думал: Вера, она ж болеет у вас… Простите меня, дурака старого, если сможете. И зовите нас, не стесняйтесь, если что. Ночь, за полночь — все равно, может, помощь какая потребуется, может, плохо вам станет.

— Спасибо, — коротко поблагодарил Алексей, отвернувшись от гостя. Господи, да уйдет ли он когда-нибудь?!

— А мы ведь тут ждали вас на майские праздники, — растерянно продолжал Василий Петрович, не в силах остановиться и не зная, как закончить разговор. — Давно не видались, с осени. И поговорить хотелось, и посоветоваться кое об чем. А сегодня слышим, ворота скрипят, но не по-хозяйски как-то, странно, несмело… Думали, может, воры… Ах ты господи, что ж я все одно и то же повторяю! Простите меня, Алексей Михайлович. Я ведь думал, так, зайти, разузнать по-соседски, а вышло-то… Ох, горе, горе!

Шорох удаляющихся, шаркающих шагов, шум листьев, дуновение ветра и — тишина. Наконец, наконец тишина! Соколовский облегченно вздохнул, подобрал с пола скомканный плащ и, сам не зная зачем, щелкнул кнопкой выключателя. Яркий, безжалостный электрический свет залил гостиную, беззастенчиво обнажив узорные паутинки в углах, пыль на комоде, высохшие цветы, оставшиеся с осени в большой керамической вазе… «Ксюша приедет, уберет», — привычно подумал он и тут же охнул от настоящей, неметафорической боли в сердце, ожегшей его при этой обманчивой мысли. Снова щелкнул выключателем, погружая дом в окончательную, беспросветную тьму, добрался до спальни, глянул мельком на фотографию смеющейся Татки в широкой деревянной рамке, стоявшей у изголовья постели, упал на широкую, старую их с Ксюшей кровать и уткнулся головой в подушку. Вот так, хорошо — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать.

Он не знал, сколько пролежал вот так, в темноте; его не брали ни сон, ни выпитый махом коньяк, ни усталость. Должно быть, времени прошло совсем немного, потому что, когда он поднял голову от подушки на негромкую трель телефона, за окнами все еще было темно. Часа три ночи, не больше, механически определил Алексей и уставился на изящный, цвета кофе со сливками, аппарат на прикроватной тумбочке.

Итак, вопрос повторяется: кто бы это мог быть? Кто может знать, что он теперь на даче? И не только знать, но и осмелиться позвонить ему по редко используемому дачному номеру — даже и не по сотовому — в такую рань? Брать трубку он не собирался, если только… И еще до того, как включился сигнал автоответчика, Соколовский уже знал, кто это может быть. И знал, что отвечать придется.

Голос Лиды, мелодичный и тягучий, ударился о его слух, его сердце и… отскочил, как тугой резиновый мячик, ошибочно выбравший свою цель.

— Я знаю, что ты здесь, Соколовский, — говорила она, и Алексею казалось, будто в этой пьесе не место двум режиссерам, и один из них напрасно претендует на главенствующую роль. — Я заезжала к тебе домой, но в окнах нет света и за дверью не слышно даже шороха. Тогда я вспомнила о вашей даче… Ответь мне, Алеша. Возьми трубку. Я знаю, ты здесь, тебе негде больше спрятаться от людей…

Он испугался вдруг, что сейчас истечет время, отведенное для записи сообщения, и связь отключится. Испугался, что Лида положит трубку с намерением снова и снова дозваниваться до своего адресата. Нет, это было немыслимо! Им действительно следует объясниться. И он схватился за телефон, отчаянно желая покончить с этим раз и навсегда.

— Что ты хочешь? — спросил он, даже не пытаясь быть вежливым.

Если такой тон и был для актрисы неожиданностью, то она ничем не выдала себя. Спокойно и ласково, не отвечая на прямо заданный вопрос, она откликнулась:

— Слава богу. Я так и думала, что ты должен быть здесь и отозваться… Ты знаешь, Алексей, я никогда не звонила тебе по домашним номерам, чтобы не ставить тебя в неловкое положение. Но теперь, когда я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя… теперь, я думаю, ты простишь мне это нарушение этикета?

Задохнувшись от ее наивной и, скорее всего, непреднамеренной жестокости — «Я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя»! — он быстро нашарил на тумбочке сигареты и закурил. А Лида, словно и не дожидаясь от него ответа, продолжала:

— Нам надо поговорить, Соколовский. Я знаю, тебе сейчас трудно. Но ведь у тебя есть я. Ты помнишь, как ты любил меня в Венеции? Помнишь наших голубей на Сан-Марко, и вечер после спектакля, и того придурка-бармена, который никак не хотел налить мне чаю?…