Джером Дэвид Сэлинджер - Ранние рассказы [1940-1948] Страница 22

— Мисс Каллахан? Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Ну, конечно! — сказала мисс Каллахан. — Заходите, дорогая!

Юная мисс Элмендорф закрыла за собой дверь.

— Я бы хотела поговорить с вами об Элейн Куни…

— Куни. Куни. А! Это та самая прелестная девочка, — восторженно произнесла мисс Каллахан. — Садитесь, дорогая.

— Благодарю вас… Мисс Каллахан, я думаю, ее надо перевести на класс младше. Ей трудно учиться. Она не знает грамматики, не умеет считать. А слушать, как она читает, просто мука.

— Ах! — воскликнула мисс Каллахан. — Дин, дон, дел!

— Она прелестная девочка, — продолжала мисс Эдмендорф. — Самая красивая из всех, кого я знаю. Ну, просто вылитая Рапунцель.

— Кто? — довольно резко переспросила мисс Каллахан.

— Рапунцель, — повторила мисс Элмендорф. — Рапунцель, Рапунцель, спусти вниз свои золотые косы. Помните, как сказочный принц по косам Рапунцель влез в башню замка?

— Ах, да, — только и проговорила мисс Каллахан.

Она взяла в свои тонкие бесполые пальцы карандаш, и мисс Элмендорф пожалела, что заговорила о какой-то неизвестной Рапунцель.

— Мне кажется, — сказала мисс Элмендорф, — ей будет полегче, если мы переведем ее в другой класс.

— Ну и что?! В другой класс она пойдет, она пойдет, она пойдет, — пропела мисс Каллахан, по-мужски вставая из-за стола.

Мисс Каллахан сказала свое слово, но когда вечером мисс Элмендорф обедала в одиночестве в кафетерии «Бикфорд», она поняла, что не может просто так перевести малышку, эту Рапунцель, в другой класс, не поговорив с ней. Ей хотелось сначала разочароваться в девочке, а потом уже перевести ее в младший класс. Поэтому на другой день она задержала Элейн, чтобы разочароваться в ней.

— Элейн, дорогая, — сказала она, — я хочу завтра послать твой дневник в класс 4-А-4. Поучись там немножко. Там, я думаю, нам будет полегче. Ты понимаешь меня, правда? Стой спокойно.

— Я учусь в 4-Б-4, — ответила Элейн.

Что этой мисс Элмендорф надо?

— Правильно, дорогая, я знаю. Но мы попробуем немножко поучиться в 4-А-4. Так нам будет полегче. Ты получше все запомнишь, и когда начнется следующий семестр, 4-Б-4 нам с тобой хлопот не доставит.

— Я учусь в 4-Б-4, — сказала Элейн. — Я учусь в 4-Б-4.

Глупая девочка, подумала мисс Элмендорф. Глупая. Совсем неумная. И платье на ней, уродливее не бывает. Вот я смотрю в удивительные синие глаза, а в них ничего нет, совершенно ничего. И все-таки она Рапунцель. Она красавица. Самая потрясающая, самая длинноногая, золотоволосая, пунцовогубая, очаровательноносая, гладкокожая девочка, какую я только видела в своей жизни.

— Мы попробуем, ладно, Элейн? — с отчаянием проговорила мисс Элмендорф. — Мы посмотрим, как это будет, ладно? Стой спокойно, дорогая.

— Да, мисс Элламдорф, — протянула в нос Элейн.

Чтобы закончить восемь классов, Элейн понадобилось девять с половиной лет. Когда она в первый раз пошла в школу, ей исполнилось семь лет, когда же она закончила ее, ей было шестнадцать.

На выпускной вечер она единственная пришла с накрашенными губами, не считая итальянки Терезы Торрини, которой уже исполнилось восемнадцать и которая была матерью незаконного ребенка от таксиста Хьюго Мунстера. Двенадцатилетняя Филлис Джексон произнесла на выпускном вечере прощальную речь. Милдред Хорганд, тоже двенадцатилетняя, сыграла на скрипке «Элегию» и «Когда в долину к вам другой придет певец». Тринадцатилетняя Линдсей Фойерштейн прочитала наизусть «Ганга Дин» и «Бродил, как тучка, одинок». Тельма Аккерман, которой было тринадцать с половиной лет, исполнила сложный чечеточный номер, совсем как Эдди Кантор или Рэд Скелтон. Другие имена тоже были напечатаны в настоящей концертной программке: Бабе Вассерман — рояль, Долорес Стровак — птичьи голоса, Мэри Фрэнсис Лиланд — собственное эссе «Что для меня Америка». Всем этим девочкам исполнилось не больше тринадцати, а Долорес Стровак, умевшей имитировать голоса тридцати шести разных птиц, — всего одиннадцать.

За сольными выступлениями последовала инсценировка под названием «Происхождение демократии», в которой приняли участие, все выпускницы.

Элейн Куни досталась в ней роль Статуи Свободы. Это была единственная роль без слов. От Элейн требовалось простоять с поднятой рукой минут пятьдесят, причем в этой руке она должна была держать тяжелый свинцовый, выкрашенный бронзой, факел, придуманный и сделанный старшим братом Марджори Британца, молодым врачом, которого звали Феликс. Элейн его не уронила ни разу. Она выдержала тяжесть свинца и нечто более весомое — бремя ответственности. Она не показала виду, как ей тяжело. Она даже ни разу не почесала у свою золотоволосую головку, на которой легко и плотно сидела картонная корона. Она и не пошевелилась ни разу.

Дважды во время представления «Происхождения демократии» левая ножка Элейн, неправдоподобно маленькая для ее роста, сурово претерпела от неловкости Эстеллы Липшуц и Марджори Британца, но Элейн не поморщилась ни в первый, ни во второй раз. Она только немножко побледнела.

После торжеств в школе Элейн отправилась с матерью, бабушкой и мистером Фридлендером («управляющим») в ближайший кинотеатр посмотреть фильм, о котором ее мать мечтала целую неделю. Элейн безудержно радовалась празднику, а третьесортный мультик привел ее в экстаз. Она даже посинела, хохоча над Микки-Маусом, и в ее огромных глазах появились восторженные слезы. Миссис Гувер пришлось стукнуть ее по прелестной спинке и прекратить истерику, напомнив, что она сидит в кино и плакать совершенно не о чем. Весь сеанс мистер Фридлендер прижимался к ней коленкой, но Элейн и не подумала отодвинуться, не усмотрев в этом ничего необычного. В свои шестнадцать лет она уже достаточно физически развилась, чтобы ей нравились или не нравились мужские прикосновения в темноте, но она совершенно не умела совмещать секс и Микки-Мауса. Или Микки, или все остальное.

Закончив школу, Элейн провела лето, посещая вместе с матерью кинотеатр или слушая вечерами многосерийные спектакли по искажавшему звук радио, стоявшему в гостиной. У нее не было подружек ее возраста, а с мальчиками она еще не зналась. Они свистели ей вслед, писали милые или мерзкие записки, окликали: «Привет, красавица», — в коридорах, аптеках, на перекрестках, но она еще ни с кем не встречалась и даже ни с кем из них не была знакома. Если ее приглашали погулять или сходить в кино, она отказывалась и говорила, что мама не пустит. Однако это была неправда. Дома ей и в голову не приходило об этом заговорить. Не то чтобы Элейн не хотелось пойти с мальчиком, просто она боялась неизвестных и ненужных осложнений.

Элейн прожила июль и август после окончания школы в кино-радио мире, заселенном исключительно звездами газетного репортажа, блестящими молодыми редакторами, молодыми нейрохирургами, бесстрашными молодыми детективами, неподражаемо сражавшимися, оперировавшими или выслеживавшими, если только их не уводило в сторону их собственное неискоренимое обаяние. В мире Элейн все прекрасно причесывались сами или доверяли свои волосы дорогим парикмахерам. Все ее мужчины говорили глубокими, хорошо поставленными голосами, от которых у шестнадцатилетней девчонки иногда дрожали коленки. Дослушав одну мыльную оперу, Элейн с матерью переходили к другой и, посмотрев один фильм, бежали на следующий. Они представляли собой странную картинку, когда, бывало, все вместе спешили по улицам Бронкса. Миссис Куни, иногда миссис Гувер, похожие на всех литературных нянюшек, и Элейн — вечная Джульетта, Офелия, Елена. Служанки-тролли и прекрасная госпожа. Ее ждет свидание с Ромео, с Гамлетом, с Парисом… Ее ждет свидание с «Уорнер бразерс», с «Репаблик», с «М.Г.М», с «Монограм», с «Р.К.О.»… Их видели тысячи прохожих, когда они спешили по улицам Бронкса. И ни один не закричал, не удивился, не остановил их…

В начале сентября, незадолго до начала занятий в старшей школе, произошло нечто непредвиденное. Один из билетеров соседнего кинотеатра, бледный стройный блондин, всегда носивший в кармане белую расческу и то и дело проводивший ею по волосам, пригласил Элейн съездить в воскресенье на море, и его приглашение было принято. Это произошло, когда мать Элейн, страдавшая насморками, отправилась перед сеансом в дамскую комнату закапать в нос капли. Элейн ждала ее при входе, разглядывая кадры из фильма, который должен был пойти на следующей неделе. Билетер по имени Тедди Шмидт заговорил с ней:

— Привет. Тебя зовут Элейн, правильно?

— Да! А откуда ты знаешь?

— Да я уж миллион раз слышал, как тебя зовет мать, — ответил Шмидт. — Послушай. Я хотел спросить, ты что делаешь в воскресенье? Не хочешь прокатиться к морю? У Фрэнка Витрелли, он мой друг, есть «понтиак». Он, его девушка и я, мы вместе поедем в воскресенье на море. Поедешь? Хочешь поехать?