Ференц Шанта - Пятая печать Страница 22

Господин Швунг, книготорговец, распростившись через несколько кварталов с Дюрицей, подождал, пока часовщик скроется в клубах тумана, и, вместо того чтобы повернуть направо, в сторону дома, осторожно, чтобы не услышал удалявшийся Дюрица, пошел назад, откуда они пришли.

Вскоре он услышал, как трактирщик спускает штору, после чего на улице все стихло.

— Вот и прекрасно, — пробормотал он. — Мало приятного в такой туман по улицам кружить, чтоб не попасться на глаза коллеге Беле…

Он быстро прошмыгнул мимо кабачка, посмотрел на свои наручные часы. До десяти оставалось десять минут.

— Поспешим, Лацика, поднажмем…

Прижимая локтем портфель, он надвинул шляпу на лоб.

«Надо сделать так, чтобы она не заметила в портфеле грудинку! Иначе непременно ее отберет и отдаст этому подлецу. Мерзкий тип! Один жрет мяса больше, чем шестеро остальных. Мне бы надо явиться как-нибудь без портфеля и сказать: послушай, мой ангел! Ты — дрянь! Или так: послушай, дорогая… А, все равно, что говорить — послушай, мяса нет, так и скажи своему мужу! Ни мяса, ни яиц, ни сала, ни вина и вообще ничего. Ты меня поняла? И пусть твой дражайший муженек подыхает, где хочет, сладкая жизнь кончилась, поняла? А ты как думала, до каких пор мне в дураках ходить? До коих пор быть дядей Робертом для твоего борова? Ошибаешься, мой ангел… У человека еще и самолюбие есть, не говоря уже обо всем прочем. Ты думать, самолюбием можно играть безнаказанно? Глубоко ошибаешься, дорогая! Да, человек, как это ни прискорбно, порочен, совершает массу мерзостей, но унижать его самолюбие — это уж нет… то есть не слишком долго… не до бесконечности! Если твой муж хочет жрать, пусть сам и промышляет. Промышляйте, господин инженер, нечего проедать чужих Гомбоц-Мелихов, Петрарок я греко-римские мифологии… дудки, мой ангел! Всему есть предел! Сегодня же и покончим! Кто тебе нужен? Я или мои Гомбоц-Мелихи? И вообще, не стыдно ли ублажать аппетиты своего супруга тем, что ты выманиваешь у любовника? Но теперь этому конец! Пожалуйста — вот мой портфель, только он пустой! В нем ничего нет. Ни корейки, ни грудинки! И впредь ничего никогда не будет! Никогда! Кто тебе нужен — я или сало? „О, вы земли богатства; про вас я позабыл, с тех пор как обнял милую и песни ей пою!..“ Может, это пустяк? Тогда что же такое любовь, как не тот миг, когда мы забываем обо всем остальном?»

Он поднял воротник и вышел на главную улицу:

«На этом меж нами все кончено! …Да, да… — вздохнул он, — так и надо бы сделать! И пусть бы она стояла тогда передо мной, опешив, как не знаю кто… И в этот бы момент хлопнуть перед ее носом дверью и удалиться! Как подобает мужчине! Пусть тогда скажет: вот это да!»

Перед ним прогромыхал трамвай, пришлось на секунду остановиться:

«Разумеется, сегодня я так еще не поступлю… Пусть еще раз сегодня увидит, с кем имеет дело. Чтоб не могла отмахнуться: так, мол, себе человечишка… Пусть лучше поднесет ручку к губам, — господи, что за ротик у стервы! — и скажет: ой-ой-ой! И ото все ты достал?! Уж и не знаю, ты просто чудо что за человек! А ведь у нас уже много недель никто ничего подобного не видел, никто в целом доме! Пусть сегодня еще разок так скажет! И ведь, между прочим, это правда. Попробовал бы кто-нибудь и наше время обеспечить две семьи мясом, грудинкой, корейкой, салом и прочим. Может, это так легко? Значит, сегодня так и быть… Сегодня… точнее… завтра… пусть дорогой муженек последний раз нажрется до отвала. На будущей неделе он все равно работает до обеда, стало быть, к его дражайшей не зайдешь, зато через неделю заявимся уже с пустым портфелем. Заявимся непременно… Только бы она теперь еще и корейку не обнаружила! Грудинку уж пусть забирает. Но корейка не про нее. Хорош бы я был! Моя жена ничего так не любит, как корейку, и чтоб я еще и корейку тому мерзавцу оставил? Ну уж нет, почтеннейший, обойдетесь!»

Он сплюнул под ноги.

«На этой неделе я уже дважды объяснял дома свои отлучки тем, что не успел до комендантского часа. Просто фантастика, дорогая… вот уже второй раз за неделю приходится ночевать там, где этот комендантский час застигнет, черт бы побрал всю эту войну! И каждый раз беспокоюсь, как ты, наверное, за меня волнуешься… — фу, Лаци, фу, неужели не стыдно?! Знаешь, что делает сейчас твоя жена? Уже бог весть в который раз смотрит на часы, набрасывает на плечи пальто и бежит вниз к воротам — посмотреть, не идешь ли. Прислушивается к шагам, и ей все кажется, что это ты. Фу! Потом, полная разных страхов, подымается обратно по лестнице, говоря себе: „Господи боже!“ Ты ведь поступаешь с ней как последний хам, разве этого она от тебя заслужила? Фу! И что ты после этого за человек? Коллега Бела небось уже поглощает свой ужин вместе со своей бабищей, эта двуногая… ставит перед ним жратву, а сама меж тем к нему своими ляжками прижимается. Разве можно сравнять эту бестию с моей женой? Моя жена — какая это женщина!.. Небось поднимается теперь по лестнице, семенит с пальтишком на плечах — совсем как маленькая девочка! А Ковач как раз начинает молиться, голову на отсечение даю, если теперь возле постели на коленях не стоит или же не складывает молитвенно руки над тарелкой; посуда звякает, а жена… Нет, ты, Лаци, все-таки негодяй!.. Мастер Дюрица… Господи… Конечно, это враки, будто он растлитель несовершеннолетних и тому подобное. По всей вероятности, кто-то у него есть, какая-нибудь особа чуть моложе его, и только. Ковыряется небось теперь в своих часах… Одним словом, все — народ приличный, один ты — грязный мерзавец. Исключительный мерзавец и последний негодяй, вот ты кто, Лаци…»

Сделав глубокий вдох, он плюнул далеко перед собой и вытер губы.

«Как будто таким вот плевком можно все разрешить? Он пожал плечами. — Так вот плюнуть — и все решить? К любовнице идешь, а сам плевками развлекаешься? Это уж настоящая низость! Конечно, это и трагедия, в первую очередь трагедии, и только после этого — низость… „И, барахтаясь в путах порядка, которые создал не я, вырождается в грех доброта, обращается в срам красота!“ Как верно! Поэзию, все величие и правдивость поэтических слов не дано понять тому, кто на собственной шкуре не испытал великих борений жизни. Какие головокружительные глубины таятся там, в том удивительном устройстве, которое мы, со слов поэта, называем человеческой душой! Какую цену приходится уплатить, чтобы пойти на подлость! И не превращается ли всякий грех в добро благодаря той огромной концентрации мысли, которую я создаю, пытаясь объяснить себе, почему, несмотря на подобные поступки, меня можно еще считать порядочным человеком? Не говоря уже о том, сколько грехов прощается мне за те огромные усилия, которые я прилагаю, чтобы содержать и кормить сразу две семьи? Пробовал кто-нибудь следовать моему примеру? Вот иду я по улице с портфелем, в котором самое малое килограммов на десять-двенадцать книг, а люди говорят — поглядите-ка на этого пижона с портфелем! Только и всего! А если бы они могли заглянуть в его лихорадочно работающий мозг? Если бы видели мечущиеся в нем мысли: мясо — жир, мясо — жир, масло — мука, масло — мука!.. И сколько мяса, сколько муки, сколько жира?! И это в нынешнем мире, в тех условиях, которые всем нам знакомы! Смотри, вот бежит человек — жалкая серая душа, — одно плечо ниже другого от многих лет таскания тяжестей, пальто порой застегнуто наперекосяк, потому что, размышляя над великими вопросами бытия, человек становится рассеян, шляпа надвинута на глаза, чтобы слепых зрачков его не резал свет, порой он шмыгает носом, потому что дождь, туман и сырая погода насквозь пронизывают его на долгих дорогах, кидающих его туда-сюда — от одного клиента к другому, да побыстрей, ибо время деньги, и он первым здоровается со всяким — ведь даже случайный знакомый или просто промелькнувший прохожий в один прекрасный день могут стать его клиентами, и потому лицо у него расплывается в любезную, подобострастную улыбку, и он, снимая шляпу, сворачивает со своего пути и проходит несколько шагов с тем, кого приветствовал, и лишь после этого снова надевает шляпу на голову… Одним словом, так вот и бежит по улице этот серый человечек, и тот, кто заметит его, скажет: вон опять семенит этот книжный чудак со своим портфелем… Только и всего! А что у него внутри, в мозговых извилинах — ведь в этих извилинах у нас все и происходит, как установил гений Дарвина вопреки учению духовно-исторической школы, — так вот, что за мысли у него там кипят, этого они вовсе не видят! А может, кто-нибудь видит угрызения совести, что его терзают? Полную сомнений и стыда борьбу, дабы очиститься от грехов, и в то же время… бессилие отказаться от маленьких радостей, которые отпускает ему скупая рука жизни в виде утешения в его тяжкой и трудной судьбе… „Почему нельзя мне тебя любить, почему я должен тебя забыть?..“ Разве человек становится от этого хуже?»

Он переложил портфель под другую руку и покачал головой.