Дон Делилло - Ноль К Страница 22

Гул мира.

10

Надо как-то проще к этому подойти.

Он сидит, уставившись в стену, бесконечно от всего далекий. Он уже замкнут в ретроспективе, думаю я, он видит Артис, в голове его проносятся образы, неуправляемые, вспыхивают воспоминания, видения – они пришли в движение, потому что он решил.

Он вместе с ней не уходит.

И теперь на него навалилось все разом, целая жизнь легла камнем, все когда-либо сказанное и сделанное сосредоточилось в этом моменте. Сидит, обмякший, с серым лицом, волосы растрепаны, галстук развязан, сложенные руки свесились к паху. Я стою рядом и не знаю, как встать, как приспособиться к этой ситуации, но решительно настроен смотреть на него и не отводить глаз. А его глаза могли бы молить о пощаде, но они пусты. Такая перемена за одну только ночь: в чем вчера была сила и твердость, то сегодня лишь безвольно свидетельствует о неверности человеческого сердца, и где вчера человек говорил страстно, шагая от стены к стене, там сегодня сидит, поникший, и думает о женщине, которую покинул.

О своем решении он сообщил мне в самых простых словах. Этот голос шел прямо из его естества, без обработки, без эмоций, без аффекта. И не нужно было говорить, что Артис уже забрали. Я по тону его услышал. Остались только комната, кресло и в нем – человек. Остался сын – смущенный, но бдительный. И двое у выхода, справа и слева, – эскорт.

Я ждал, пока кто-нибудь пошевелится. Сам пошевелился слегка – принял позу, более или менее приличествующую скорбящему, и вспомнил, что со дня приезда хожу в одной и той же несвежей рубашке и штанах, а белье и носки с утра оттирал антисептиком.

Наконец Росс поднялся из кресла и молча направился к двери – я шел рядом, тоже не говоря ни слова, придерживал его рукой за локоть – не вел, не помогал идти, просто пытался утешить прикосновением.

Позволительно ли обладателю несметных богатств быть сломленным горем?

Наш эскорт состоял из двух женщин: одна, постарше, с кобурой, другая без. Пространство, куда они нас привели, сделалось абстракцией, умозрительным расположением. Не знаю, как еще сформулировать. Идея движения, которая в то же время есть перемена позиции или места. Такое мне уже доводилось здесь испытывать, но на этот раз все четверо хранили молчание – благоговейное, пожалуй. Неизвестно, было ли оно связано с печальными обстоятельствами или с особенностью этого вида перемещения – я ощущал наклонное снижение, ощущал, как отделился от своей сенсорной системы и движусь по инерции – скорее ментальной, чем физической.

Я решил протестировать среду, сказать что-нибудь, все равно что.

– Как это называется? Где мы?

Я был почти уверен, что говорю, но не мог определить, звучат ли мои слова. Посмотрел на женщин из эскорта.

Тут Росс сказал:

– Это называется вираж.

– Вираж, – повторил я.

И положил руку ему на плечо, надавил, сжал крепко: я, мол, здесь, мы оба здесь. А потом опять повторил:

– Вираж.

Вечно я тут все повторял, удостоверял, старался надежно закрепить на местах. Артис где-то там, внизу, в конце виража, считает капли воды на шторке для душа.

Я стоял и глядел в узкое окно на уровне глаз. Такая у меня здесь была роль – что бы ни предлагалось моему вниманию, смотреть. Бригада Ноль К готовила Артис к криоконсервации – доктора и не только, в разной одежде, одни ходили туда-сюда, другие следили за мониторами, настраивали оборудование.

И где-то там, среди них лежала Артис, под простыней на столе. Я видел ее только мельком, частями – туловище, ноги ниже колен, лица толком не разглядеть. Бригада работала над ней и возле нее. Я не знал, можно ли уже считать физический объект, который они обрабатывают, телом. Или Артис еще жива? Или в этот самый момент, в эту секунду, под действием химических препаратов перестает функционировать?

И еще не знал, как определяют, что пришел конец. Когда человек становится телом? Наверное, организм не сразу сдается. Сначала от одних функций отказывается, потом, может, от других, а может, нет – сердце, нервная система, мозг – отделами – и так далее вплоть до клеточного аппарата. Подумалось, что кроме общепринятого понятия смерти существуют и другие и солидарности здесь нет. Но ее изображают, как того требуют обстоятельства. Изображают доктора, юристы, теологи, философы, преподаватели этики, судьи, присяжные.

Еще подумалось, что я никак не могу сосредоточиться.

А ведь Росс, если б решился, тоже лежал бы сейчас на столе – здоровый человек, выведенный из строя. Он в тамбуре сидел, пережидал. Я один захотел быть всему свидетелем и вот наконец увидел Артис, ее лицо мелькнуло, растрогало, а мимо сновали работники бригады в шапочках, масках, медицинских костюмах, белых халатах, блузах и полухалатах.

А потом смотровое окно погасло.

В сопровождении гида с дредами, безмолвного – нам предоставили самостоятельно переваривать все, что видим, – мы отправились туда.

Росс время от времени задавал вопросы. Он причесался, завязал галстук и снова был в форме – надел пиджак. Хоть и не вполне своим голосом, но он говорил, старался войти в курс дела.

Мы остановились в переходе над небольшой наклонной штольней, и в этом ровном пространстве, так искусно освещенном, что пределов его не было видно – они скрывались в темноте, – увидели три человеческие фигуры. Людей в прозрачных футлярах, телокапсулах, одного мужчину и двух женщин, голых, с обритыми головами.

Живая картина, подумал я, вот только актеры мертвы, а вместо костюмов у них – герметичные пластиковые цилиндры.

Со слов гида, эти трое, в числе прочих, предпочли уйти раньше срока. Лет на пять-десять, а то, может, двадцать или больше. Жизненно важные органы из них извлекли, в том числе мозг, и хранили отдельно, в герметичных резервуарах – органокапсулах.

– Кажется, они обрели покой, – сказал Росс.

Тела располагались в свободной позе. Стеклянные глаза распахнуты, руки висят вдоль боков, морщинистые колени в естественном положении – слегка подогнуты, и нигде не единого волоска.

– Просто стоят и ждут, – продолжил Росс. – И времени у них сколько угодно.

Он думал об Артис, о ком же еще, – что она чувствует, если чувствует что-нибудь, и на какой стадии заморозки находится.

Витрификация, криоконсервация, нанотехнологии.

Взращиваем язык, подумал я. Чтоб сформулировать на нем названия еще более непонятных процедур, которые дойдут наконец до субатомного уровня и которые нам только предстоит разработать.

Гид говорила, по-моему, с русским акцентом. На ней были стильные джинсы и длинная рубаха, отделанная бахромой. Ее положение отчасти сходно с положением этих тел, уверял я себя. Что противоречило действительности, но все равно почему-то долго не выходило из головы.

Росс не отрывал от них глаз. Приостановленные жизни. Или пустые оболочки жизней, не подлежащих восстановлению. И сам человек, мой отец. Он передумал. Интересно, отразилось ли это на здешнем его почетном статусе, ослабило ли силу его начальственного слова? Я понимал, что сам испытываю: сочувствие, обескровленное разочарованием. Человек отступился.

Он говорил с гидом, не отводя взгляда от стоявших перед нами фигур.

– Как вы их называете?

– Нам велено называть их вестниками.

– Логично, – кивнул отец.

– Они указывают путь, прокладывают дорогу.

– Уходят рано, уходят первыми, – добавил он.

– Они не ждут.

– Они сделали это прежде, чем должны были.

– Вестники, – повторила она.

– Кажутся безмятежными.

Думает об Артис, представляет ее, намеревался вместе с ней уйти. Но отступился. Мысль присоединиться к ней пришла к нему в шальном приливе любви. Но раз уж поклялся сделать это, нужно было ему остаться верным слову. Человеку в зените жизни и карьеры, в центре денежного магнитного поля. Ну хорошо, я, пожалуй, преувеличиваю и доброе имя его, и сколько он стоит. Но это элемент нестандартной жизни. Преувеличение порождает преувеличение.

Он занял место в последнем ряду, потом и я сел рядом с ним. И стал рассматривать тела.

Меня интересовало, кто они и все, что с ними было до этого и прошло – неописуемые дебри опыта мужчин и женщин, живущих на земле. Здесь они просто лабораторная форма жизни – голых, обритых, их закрыли в капсулы и объединили в один блок, а какие там методы консервации и восстановления использовались, разницы нет. И поместили в безымянном пространстве, в нигде и никогда, то есть использовали тактику, всецело согласовавшуюся с моими здешними впечатлениями.

Гид объяснила смысл обозначения “Ноль К”. Заученный наизусть рассказ с намеченными остановками и повторами касался уровня пониженной температуры под названием абсолютный нуль, то есть минус 273,15 градуса по Цельсию. Упоминалось имя физика Кельвина – отсюда К в названии. А самое интересное, что сообщила гид: на самом деле температура в криокамере не достигает нуля К.

Так что это было просто эффектное название – еще один случайный стенмарковский след.