Анджела Картер - Кровавая комната Страница 22

— Говори то, что у тебя на душе, — наставительно произнес я наконец. — Во всех порядочных женщинах есть что-то миссионерское, сэр; убедите ее в том, что только через ее отверстие вы можете обрести спасение, и она ваша!

— Когда мне понадобится твой совет, Кот, я у тебя его попрошу, — бросил он с внезапной надменностью.

Наконец ему удается написать десяток страниц; повеса, распутник, карточный шулер, разжалованный офицер, неуклонно скатывающийся к разврату и разорению, вдруг, как в проблеске небесной благодати, увидел ее лицо… лицо ангела, своего доброго ангела, который отведет его от погибели.

О, то, что он написал, было шедевром!

— Сколько слез она утерла, читая его послание! — сказала моя полосатая подружка. — «Ох, Полосатик, — рыдала госпожа (она зовет меня „Полосатик“), — я никогда не думала, что от чистого сердца могу заварить такую кашу, когда улыбнулась, увидев кота, обутого в сапоги!» И она положила листок письма поближе к сердцу и клятвенно заявила, что эти обеты посланы ей человеком с доброй душой, а она слишком любит добродетель, чтобы ему противиться. Если только, добавила она, будучи девушкой чувствительной, если только он не стар, как пень, и не уродлив, как смертный грех, вот.

В ответ госпожа послала ему восхитительное короткое письмецо, передав его через Фигаро-там-Фигаро-здесь, выбрав для послания отзывчивый, хотя и не компрометирующий ее тон. Ибо, заметила она, что пользы далее обсуждать его страсть, если она ни разу не видела его лица?

Он покрыл ее письмо тысячей поцелуев; она должна меня увидеть и увидит! Нынче же вечером я спою под ее окнами серенаду!

Итак, с наступлением сумерек мы выходим на площадь: он — со старой гитарой, ради покупки которой заложил свою шпагу, и облаченный в совершенно фиглярский наряд, который он выменял за свой расшитый золотом жилет, — и этот, с позволения сказать, Пьеро начинает оглашать площадь истошным ором, ведь сохнущий от любви клоун, оглашенный оболтус, мало того что весь вырядился в белое, так еще посыпал лицо мукой, чтобы дама его сердца, видя столь бледный лик, немедленно осознала, как он тоскует.

И вот показалась она — вечерняя звезда в окружении облаков; но на площади стоит такой шум от скрипящих повозок, такой грохот и стук от разбираемых торговых лотков, такой гвалт от завывающих музыкантов, криков бродячих лекарей и бездомных мальчишек, что, несмотря на его отчаянные вопли — «О, моя любимая!», — она, прекрасная, как на картинке, по-прежнему сидит, мечтательно глядя куда-то вдаль, где на небе светит восходящая из-за церкви луна.

Слышит ли она его?

Не слышит ни звука.

Видит ли она его? Даже взгляда не бросит.

— Давай, Кот, заберись к ней и скажи, чтобы посмотрела в мою сторону!

Но если рококо — это раз плюнуть, то строгое, изящное здание в ранисафинском стиле отвергло в свое время поползновения и не таких котов, как я. Когда речь идет о греческом стиле в архитектуре, ловкость тут ни при чем, для победы здесь нужна лишь отвага, и хотя второй этаж здания украшен здоровенной кариатидой, чьи выпуклые бедра и непомерно развитые груди упрощают подъем на первых порах, дорическая колонна у нее на голове — это уже совсем другое дело, уж поверьте. И если бы я не видел, что на водосточном желобе карниза над моей головой сидит моя ненаглядная Полосаточка и подбадривает меня, то я — даже я — никогда бы не осмелился совершить такой головокружительный прыжок, что, словно дергающийся на нитках Арлекин, я вмиг долетел до подоконника.

— Господи боже! — подскакивает госпожа. Я смотрю, она — ах! — тоже натура сентиментальная, теребит в руках уже весьма захватанный конверт. — Кот в сапогах!

Я отвешиваю ей учтивый поклон. Какая удача, что я не слышу ни сопенья, ни чиханья; а где же старая карга? Внезапно ее пробрал понос, и она опрометью кинулась в уборную — нельзя терять ни минуты.

— Бросьте взгляд вниз, — прошипел я. — Известный вам человек таится внизу, весь в белом и в большой шляпе, и он желает усладить ваш слух вечерней песенкой.

Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется и — вжик! — Кот испаряется в воздухе, ибо осторожность превыше всего. Я сделал это ради сладкой парочки, их ясные глаза вдохновили меня на небывалое, смертельное тройное сальто, которое не проделывал доселе ни я, ни один другой кот — в сапогах или без оных.

И шлепнулся на землю с высоты третьего этажа, чего же больше — головокружительный спуск.

Только немного запыхался. С гордостью могу сказать: я приземляюсь на все четыре лапы, и Полосаточка совсем теряет голову — ура! А мой хозяин, видел ли он мое триумфальное падение? Куда ему, дураку! В тот самый момент, когда я приземляюсь, он настраивает свою бандуру и снова разражается песней.

В нормальных обстоятельствах я бы ни за что не сказал, будто его голос, подобно моему, настолько чарующ, что птички падают с веток; и однако, когда он запел, весь гомон затих, собирающиеся по домам торговцы замерли, заслушавшись, прихорашивающиеся уличные красотки позабыли о своих грубо намалеванных улыбках и повернулись в его сторону, а некоторые дамы постарше даже всплакнули.

Эй, Полосаточка, там наверху, навостри ушки! Ведь, судя по мощному эффекту, в его голосе звучит и моя душа!

И вот госпожа опускает глаза, смотрит на него и улыбается так же, как однажды улыбнулась мне.

И вдруг — бац! — чья-то суровая рука захлопывает ставни. Казалось, все фиалки в корзинках всех цветочниц разом поникли и завяли; и весна замерла в полете и словно на сей раз уже никогда больше не наступит; а весь шум и деловитый гам, которые недавно умолкли, как по волшебству, заслышав его песню, теперь вновь поднялись, как будто ропща по утраченной любви.

И мы понуро потащились к своим немытым простыням и скудному ужину из хлеба и сыра — это все, что я смог стащить для него, — но теперь, когда она знает, что он есть в этом мире, да к тому же не самый уродливый из смертных, его исстрадавшаяся душа наконец-то начинает проявлять здоровый аппетит. И впервые с того злополучного утра он засыпает глубоким сном. Но Коту этой ночью не спится. Он выходит на ночную прогулку, пересекает площадь и вскоре уже со вкусом обсуждает тот отборный кусочек соленой трески, который его полосатая подружка нашла в печной золе, пока наконец наш разговор не поворачивает в сторону иных материй.

— Крысы! — говорит она. — — И сними ты эти сапоги, шельмец неотесанный; ты мне все подбрюшье оттоптал своими каблуками трехдюймовыми!

Когда мы немного пришли в себя, я спросил, что она имела в виду, говоря «крысы», и она изложила мне свой план. Мой хозяин должен представиться крысоловом, а я — его рыжей передвижной крысоловкой. А потом мы пойдем уничтожать крыс, которые наводнят собой спальню миледи как раз в тот день, когда старый болван уедет собирать дань, и тогда она сможет вдоволь насладиться обществом парня, потому что единственное, чего старая карга боится даже больше, чем котов, — это крысы, и она будет прятаться в шкафу до тех пор, пока в доме есть хоть одна крыса, и выйдет, лишь когда не останется ни одной. А она чертовски хитра, эта полосатая киска; я похвалил ее за изобретательность, нежно покусывая ее загривок, — и живо вернулся восвояси, чтобы поспеть к завтраку: вездесущий Кот — он и здесь, и там, и повсюду, ну чем не Фигаро?

Хозяин в восторге от выдумки с крысами; но откуда взять самих крыс? Перво-наперво, как они попадут в дом? — спрашивает он.

— Нет ничего проще, сэр. Моя сообщница, смышленая субретка, которая живет среди печной золы, всецело преданная молодой леди и от всего сердца желающая ей счастья, лично разбросает в спальне вышеназванной дуэньи юной особы огромное количество дохлых и умирающих крыс, которых она сама же наловит, и в особенности в спальне самой вышеназванной особы. Это будет сделано завтра утром, как только синьор Панталоне уедет собирать ренту. К счастью, на площади в тот момент случайно окажется крысолов, ищущий работу. Поскольку наша старая карга не выносит ни котов, ни крыс, то миледи ничего не останется, как самой проводить крысолова, которым будете не кто иной, как вы, сэр, и его бесстрашного охотника — то есть меня — в зараженное помещение. Если, сэр, оказавшись в ее спальне, вы не будете знать, что делать, то тут я бессилен вам помочь.

— Держи свои грязные мыслишки при себе, Кот!

Насколько я понимаю, некоторые вещи для юмора священны и неприкосновенны.

На следующий день холодным утром ровно в пять я с удовлетворением наблюдаю собственными глазами, как глупый муженек нашей красотки взбирается на лошадь и неуклюже, словно мешок картошки, едет выбивать долги. А мы уже тут как тут со своей табличкой: «Синьор Фуриозо, гроза крыс»; и когда он показывается в кожаном костюме, позаимствованном у привратника, я сам едва могу его узнать — с фальшивыми-то усами. Он улещивает горничную несколькими поцелуями — бедная, обманутая девушка! любовь не знает стыда, — а потом мы встаем под тем самым запертым ставнями окном, с огромной кучей взятых у нее напрокат мышеловок — неотъемлемым знаком нашей профессии, — на вершине которой со смиренным, но решительным видом непримиримого врага грызунов восседает Кот.