Амос Оз - Мой Михаэль Страница 22

Дикие видения приходили ко мне помимо моего желания. Монах во власянице явился мне в роще Шнеллер, кусает меня в плечо и вопит. Сумасшедший рабочий с новой фабрики, построенной к западу от квартала Мекор Барух, хватает меня и тащит в направлении холмов, а я, невесомая, покоюсь в объятьях его рук, испачканных машинным маслом. Темные ладони нежны и тверды, волосаты загорелые ноги. Не до смеха …

Или война вспыхнула в Иерусалиме, в тонкой ночной рубашке бежала я из дома, и несусь, обезумев, по узкому туманному шоссе. Мощные лучи прожекторов вдруг осветили кипарисовую аллею. Мой сын пропал. Чужие суровые люди ищут его в ущельях. Следопыт. Офицеры полиции. Добровольцы, прибывшие из окрестных поселений. Доброжелательность излучают их глаза. Как они все поглощены поисками. Вежливо, но настойчиво увещевают меня, чтобы не мешала им. Обнадеживают: с наступлением зари усилия удвоятся. Я заблудилась в мрачных переулках, прилегающих к улице Эфиопов. Я кричала: «Яир! Яир!» А на улице валялось множество дохлых котов, их тушки перекатывались по тротуару. Из какой-то двери вышел старый профессор, читавший мне курс ивритской литературы. Был одет он в потертый пиджак. Улыбнулся мне, как человек, который очень устал. Произнес вежливо, что вот ведь и госпожа тоже одинока, а потому он позволит себе пригласить госпожу. Кто она, эта незнакомая девушка в зеленом платье, обнимающая моего мужа там, в конце переулка, будто меня и не существует? Я была прозрачной. Мой муж сказал: «Веселый сантимент. Грустный сантимент. Глубоководный порт собираются построить на побережье Ашдода».

Был листопад. Деревья как-то непрочно соединялись с землей. Опасное раскачивание. Безобразное. На высоком балконе я увидела капитана Немо. Лицо его бледно, а глаза горят. Черная его борода странно обкорнана. Я знаю, что по моей вине, и только по моей вине, выход в плаванье задерживается. А время все течет, течет. Мне очень стыдно, капитан. Пожалуйста, не гляди на меня в молчании.

Однажды, когда мне было лет шесть или семь, я сидела в магазине моего отца на улице Яффо, и тут вошел поэт Шауль Черниховский, чтобы купить настольную лампу.

«Не продается ли и эта красивая девочка?» — спросил шутливо поэт. Вдруг он высоко поднял меня своими сильными руками, и его седеющие пышные усы щекотнули мне щеку. Сильный теплый запах источало его тело. Улыбка его задорна, будто он, непоседливый мальчишка, сумел раздразнить этих взрослых. После его ухода отец был возбужден и взволнован: наш великий поэт разговаривал с нами, вел себя просто, как рядовой покупатель. «Наверняка он что-то подразумевал, — говорил отец задумчиво, — когда он решил поднять Хану на вытянутых: руках и смеялся от всей души». Я не забыла. В начале зимы, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, я видела поэта во сне.

Мне снился город Данциг. Большая процессия.

Михаэль начал собирать марки. По его словам, он собирает их ради мальчика. Но покамест Яир не проявил никакого интереса к маркам. За ужином Михаэль показал мне редкую марку из Данцига. Как попала к нему эта марка? Утром он купил подержанную книгу на улице Солель. Название книги: «Сейсмография глубоководных озер». И среди листов этой книги обнаружилась редчайшая марка из Данцига. Михаэль пытался объяснить мне, как высоко ценятся марки ныне не существующих стран: Литвы, Латвии, Эстонии, вольного города Данциг, Шлезвиг-Гольштинии, Богемии и Моравии, Сербии, Хорватии. Мне очень нравились эти названия, слетающие с губ Михаэля.

Редкая марка совсем не поражала великолепием: темные краски, стилизованный крест и корона над ним. Быть может, еще какой-то нечеткий символ. И готические письмена: «Фрейе штадт». Ничего другого на марке не было изображено. Как же мне догадаться, каким был этот город, как он выглядел? Широкие улицы-аллеи или дома с высокими стенами? Спускается ли он по крутым склонам, чтобы омочить ноги в водах залива, подобно Хайфе, либо растекся по болотистой равнине? Город высоких башен, окруженный лесами, а быть может, город банков и фабрик, застроенный прямоугольными кварталами? Марка не давала никаких ответов.

Я спросила Михаэля, как выглядел город Данциг.

Михаэль ответил мне улыбкой, будто никакого другого ответа я и не жду, кроме этой улыбки.

На этот раз я повторила свой вопрос.

Что ж, поскольку я спрашиваю вновь, он вынужден признаться, что вопрос мой повергает его в изумление: для чего мне знать, как выглядел город Данциг? И почему я полагаю, что ему это известно? После ужина он поищет для меня в Большой Еврейской Энциклопедии. Хотя нет, этого он сделать не сможет, поскольку еще нет тома с буквой «Д». Кстати, если я жажду поехать как-нибудь в заграничную экскурсию, то он советует мне сократить расходы и не выбрасывать новых платьев через пару недель после их покупки, как я сделала с коричневой юбкой, которую мы вместе купили на праздник Суккот в магазине «Мааян Штуб».

Итак, я ничего не смогла узнать у Михаэля про город Данциг. После ужина, когда мы вытирали посуду, я говорила с ним иронически. Я сказала, что он выдумал, будто коллекционирование марок как-то связано с нашим сыном: мальчик — это лишь предлог для реализации его собственных инфантильных желаний — баловаться с марками. Я хотела победить моего мужа в нашей маленькой соре.

Но и этой радости Михаэль мне не доставил: он не из тех, кто обижается. Он не перебивал моих задиристых эечей, поскольку люди не должны перебивать друг друга. Он продолжал тщательно вытирать фарфоровую миску, что была у него в руках. Поднялся на цыпочки, чтобы поставить вытертую миску в шкафчик над раковиной. А затем, не повернув ко мне лица, сказал, что ничего нового нет в моих словах. Любой новичок в психологии знает, что взрослые люди любят немного поиграть, и он собирает для Яира марки, точно, как я, вырезающая картинки из журналов, якобы для Яира, который совсем не интересуется ими. А если так, вопрошал Михаэль, какой смысл нахожу я в том, чтобы насмехаться над проявлением его чувств?

Покончив с посудой, Михаэль уселся в кресло и слушал последние известия. Я сидела напротив и молчала. Мы ели фрукты. Михаэль сказал: 1

— Немыслимый счет прислала Электрическая компания.

Я ответила:

— Нынче все дорожает. Вот и молоко подорожало.

Ночью мне снился Данциг.

Я была принцессой. С высокой башни я обозревала город. Толпы моих подданных собрались у подножия башни. Я простерла руки, благословляя их. Мой жест походил на жест бронзовой женщины-статуи, что высилась на здании «Терра Санкта».

Я видела море темных крыш. На юго-востоке небо клубилось тучами над древними кварталами города. Черные облака накатывались с севера. Грядет буря. На склоне четко обозначились тени гигантских портальных кранов. Черные железные конструкции. Они возносились в небо, омытые светом сумерек. Красные светлячки сигнальных лампочек мигали на верхушках кранов. Дневной свет тускнел, становясь серым. Я слышала гудки уходящего в плаванье корабля. С юга докатывался грохот железнодорожных составов, но сами эти составы оставались невидимыми. Я видела парк — хитросплетенье запутанной листвы. Посредине парка — продолговатое озеро. В центре озера — маленький плоский островок. На нем установлена статуя принцессы. Это я. Вода залива — вся в пятнах черного масла, выбрасываемого проплывающими кораблями. А затем зажглись огни уличных фонарей, проложившие по моему городу полосы холодного света. Это холодное сиянье уперлось в кровлю тумана, облаков и дыма, прорвалось в небе над пригородами, словно оранжевый нимб.

С площади доносился гомон возбужденных голосов. Я, принцесса города, стояла на вершине замка и обязана была говорить с народом, собравшимся на площади. Мне надо сказать им, что я прощаю и люблю, только злая болезнь не отпускала меня долгое время. Я не могла говорить. Я все еще больна. Подошел и встал рядом со мной поэт Шауль, которого я назначила министром двора. Он обратился к народу, нашел успокаивающие слова на языке, которого я не понимала. Толпа приветствовала его. Вдруг мне показалось, что среди восторженных кликов слышатся сдавленное недовольство и гнев. Поэт произнес четыре рифмующих слова — лозунг или поговорка на чужом языке, — и по толпе прокатился дружный смех. Завопила женщина. Мальчишка вскарабкался на столб и стал гримасничать. Скрюченный человек выкрикнул ядовитую фразу. Но мощные звуки труб увлекли всех. Поэт набросил мне на плечи теплую мантию. Кончиками пальцев прикоснулась я к его прекрасным седеющим кудрям. Этот поступок вызвал в толпе бурные чувства: нарастающий рокот, превратившийся в рев. Любовь или безудержная ярость.

Самолет проносится в небе над городом. Я приказала ему помигать красными и зелеными огоньками. На секунду показалось, что самолет несется сквозь звезды, увлекая за собой те из них, что послабее. Затем армейское подразделение промаршировало по площади Сион. Мужчины запели вдохновенный гимн в честь принцессы. В карете, запряженной четверкой лошадей, белых, в серых яблоках, провезли меня по всем улицам. Усталой рукой рассыпала я воздушные поцелуи моим согражданам. В Нахалат Иехуда, на улицах Геула, Усышкин, Керен Каемет толпились тысячи моих подданных. У каждого в руках — флажок и цветы. Шла процессия. Я опиралась на руки двух своих телохранителей. То были два офицера, сдержанные, смуглые, вежливые. Я устала. Подданные бросали мне букеты хризантем. Хризантемы — это мои любимые цветы. Был праздник. Возле здания «Терра Санкта» Михаэль предложил свою руку, помогая выйти из кареты. Как всегда, он был спокоен и сосредоточен. Принцесса знала, что наступило время принятия решений. Чувствовала, что она обязана быть царственной. Появился низенький библиотекарь в черной шапочке на макушке. Движения его исполнены покорности. Он оказался Иехезкиэлем, отцом Михаэля. «Ваше высочество, — церемонимейстер отвесил нижайший поклон, — Ваше высочество, соизвольте в неизреченной милости…» За его покорностью мне чудилась некая неясная насмешка. Я не любила сухой смешок старой Сарры Зельдин. У нее нет никакого права стоять в пролете лестницы и насмехаться надо мной. Я была в подвале библиотеки. Во мраке обозначились тонкие женские фигуры. Худые женщины, разбросав колени, разлеглись в узких проходах между книжными полками. Плесень покрывала пол. Худые женщины походили одна на другую своими крашеными волосами, смелыми декольте платьев. Ни одна из них не улыбнулась мне, не выказала никакого уважения. Окаменевшая боль сковала их уста. Были они грубы. Они касались меня и не касались эти женщины, ненавидевшие меня. Острые их пальцы не предвещали добра. Это были портовые проститутки. Они громко стонали. Отрыгивали. Были пьяны. Гнусный запах источала их плоть. «Я — принцесса Данцига!» — хотела я закричать, но голос покинул меня. Я была одной из этих женщин. Во мне вспыхнула мысль: «Все они — принцессы Данцига». Я вспомнила, что я должна нынче срочно принять делегацию граждан и купцов по вопросу выдачи привилегий. Я совсем не знаю, что это за привилегии Я устала. Я — одна из этих жестких женщин. Из тумана, с далеких судоверфей, донесся вой корабельной сирены будто резня происходила в порту. Я была заключенной, я принадлежала этому библиотечному подвалу. Я выдана толпе этих безобразных женщин, распростертых на полу покрытом плесенью.