Ганс Носсак - Избранное Страница 22

Только после того, как я осознал собственное преимущество, случайно обнаруженное в школе, я построил свой механизм. В сущности, мне ничего не надо было изобретать заново, только совершенствовать детали. И всегда я шел по линии упрощения. По-настоящему обременительны лишь всякие совместные мероприятия. Так называемое общение. Компании однокашников для меня мука мученическая, тем более что это времяпрепровождение бессмысленно. Несомненно, у людей существует некая физиологическая потребность к общению, потребность, которой я начисто лишен. Но я не должен был этого показывать, тут я не устаю себя упрекать. Примитивные существа не столь примитивны, у них есть безошибочный инстинкт к людям иного склада; и все же, если товарищи иногда чувствуют кое-что, я не даю им оснований для ненависти. Мою ахиллесову пяту обнаружить трудно, и меня предпочитают просто не замечать. Вот как обстоит дело с коммуникабельностью и с моим отношением к коллегам. Я говорю с ними о том, что их интересует, сочувствую во всем, а также обсуждаю те темы, которые, по их мнению, должны интересовать меня. Временами я становлюсь сердечным это нетрудно; лучше всего проявлять сердечность, когда они этого совсем не ждут: люди потрясены и долгое время чувствуют себя растроганными. А чтобы окончательно ублажить товарищей, я иногда даю им возможность обнаружить ошибку в моем поведении, они начинают ругать меня, давать советы. Воистину, для них нет большего счастья! И все же я замечаю, что при моем появлении они настораживаются, а когда я ухожу, вздыхают с облегчением. Они сами этого не подозревают, да и как им подозревать? Ведь я оправдываю надежды, могу даже превзойти ожидания. Не вызываю сомнений. Того, кто во мне усомнится, будут хулить. «Что вам еще надо, — сказали бы ему, — я был бы рад иметь такого сына». И все же в моем отсутствии людям легче хвастаться своими сыновьями: «Мой сын такой, мой сын эдакий». Не в моих силах это изменить. И так будет всегда. К примеру, я стараюсь, чтобы в университете меня не считали карьеристом. Изображаю «надежного середнячка», Делаю вид, будто науки даются мне с трудом. Когда меня спрашивают, не спешу отвечать, словно должен хорошенько подумать, а потом запинаясь даю правильный ответ, но в вопросительной форме. Не хочу я также, чтобы ко мне чересчур привыкали. Или чтобы какой-нибудь доцент нагрузил меня, использовал в своих целях и тем самым преградил дорогу. Одним, словом, я не стремлюсь стать любимым учеником. И все-таки я вижу иногда, что в глазах у товарища на мгновение вспыхивает искорка недоверия. А может, товарищ просто удивился, что такой тугодум, как я, по недоразумению правильно ответил? Ибо, поглядев на мое равнодушное лицо, товарищ опускает глаза, и искорка гаснет. Что было бы, если бы они почувствовали: свой ответ я вовсе не считаю правильным, только для них он правильный. Лишь бы не заметили, что ты ночи напролет продираешься сквозь груду избитых истин к своей собственной правде. Только не проявлять самостоятельных суждений. Не то они провалят тебя на экзаменах.

Внезапно Шнайдер опять вспомнил обо мне.

— Да, ты ведь решил бросить университет, — сказал он.

— Должен, — ответил: я.

— Должен? Можно продолжать учиться в другом городе.

— Я это делаю из-за денег.

— Нет, не из-за денег, меня не обманешь. Ты потерял интерес.

— Что?

— Я давно потерял интерес. Однако профессия необходима для маскарада. Жизнь станет значительно легче. Поэтому я решил продержаться. После выпускных экзаменов в механизме саморегуляции придется кое-что изменить, ясно как божий день. От студента, в общем, ждут одного — чтобы он закончил курс наук. Чем он занимается между делом, что говорит — не столь уж важно. Над этим обычно посмеиваются. И думают про себя: подожди-ка. Столкнешься с жизнью, и дурь из тебя выйдет. Или нечто подобное. Наоборот, студенту припомнят, если он, например, слишком увлекается политикой. Благонамеренные граждане заметят с явным возмущением: «Пусть докажет сперва, на что он годен. У него еще молоко на губах не обсохло». Точно так же от студента не ждут особого благочестия. Вслух, правда, этого не скажут, но про себя сочтут такого студента ханжой и тряпкой. Однако с той минуты, как у человека появилась профессия, он должен вести себя более определенно. Вести себя в их смысле. Я уже сейчас читаю ихние газеты, хотя это — тоска смертная. Признаюсь, жаль терять время, наблюдая за рябью на поверхности, но завтра или послезавтра мне придется взять чью-то сторону. Фашистов, или демократов, или коммунистов. Политические взгляды мне так же глубоко безразличны, как покрой костюма, — здесь я следую моде. И я ежедневно бреюсь только потому, что этого требуют от каждого порядочного человека. А уж вовсе не потому, что мне это нравится или стало для меня потребностью. Пусть получат то, чего хотят. Итак, в един прекрасный день у меня появятся собственные мнения. Тогда они оставят меня в покое, не будут цепляться. Какие именно мнения, об этом еще рано гадать. Ясно одно: лучше придерживаться ложных взглядов, нежели вообще их не иметь. Взгляды быстро меняются, зато химия остается и химики всегда в цене. Подозрительны, вызывают антипатию только полностью нейтральные люди, ведь с ними даже нельзя поспорить. Ну а поскольку я пойду в промышленность, для которой политика — орудие, используемое в нужных целях, придется заранее решить, с кем я и за кого. Да и к церкви надо принадлежать. А коль скоро я живу в стране, называющей себя христианской, я буду принадлежать к христианской церкви. Да, я стою за то, чтобы ее власть усилилась. Церковь общественное установление, без которого нельзя обойтись. Кто, кроме церкви, может заткнуть пасть крикунам, несогласным с размером пособий по безработице или пенсий по старости? И кто займется тем, чтобы призвать к порядку людей, которые, несмотря на солидные доходы, начинают выкидывать черт знает что, потеряв способность к самостоятельному мышлению? Да, я не сомневаюсь, что в последующие десятилетия власть церкви примет весьма неожиданные формы. Для этого не надо быть ясновидящим. Любая инволюция, процесс обратного развития, неизбежно приводит к усилению радикализма. Отмирающие системы стараются спасти себя, пятясь назад. Люди склонны путать свой вес с удельным весом. Мертвеца тяжелей нести, нежели живого. Таким обрезам, процесс обратного развития подвержен ускорению. Постепенное застывание хорошо видно в геологии. Сперва образуется месиво, потом торф, потом бурый уголь, потом антрацит и так далее. Или же мы наблюдаем известковые отложения из низших живых организмов. А отходы используются впоследствии теми, кто сумел избежать гибели; причем они не испытывают романтических угрызений совести по поводу происхождения сих отходов. Зачем же мне противиться естественным процессам? Я не могу их задержать, да и не заинтересован в задержке. Кто сопротивляется, ничего не может доказать, в конце концов и его увлекает стихия. Я хочу быть таким, как все, и церковь пусть получит от меня решительно все, что ей угодно. Я не стану проявлять к ней никакого особого отношения. Никакого особого отношения не буду я проявлять и к тому, что зовется религией. Церковники выигрывают, а в то время религия идет на убыль. Старая история. Не знаю, существует ли сейчас вообще истинная вера. Не знаю даже, что под этим понимают. Быть может, вера настолько редка, что лишь по чистой случайности ты с ней столкнешься. Не исключено, что она уже задохнулась под образовавшейся коркой. Я еще ни разу не встречал такого человека, как Паскаль, которому я доверял бы, даже если бы не соглашался с ним. Но мне это безразлично. Я химик. Думать о религии — не моя специальность. Иногда я сам себя подозреваю в религиозности. Хотя не придаю этому особого значения. И вообще, это лишь моя догадка, я опасаюсь ее разглашать. Меня бы побили каменьями. Ведь то, что мне порой снится, нельзя произнести вслух. Такие сны следует забывать, их не расскажешь, но я их хорошо помню, значит, они были. И теперь я иногда вижу их наяву. Они ужасны, оскорбительно-непристойны, обнаженно-бесчеловечны. Сплошное алкание, и страшно подумать даже на какую-то долю секунды, что сон может сбыться… Впрочем, мне снились и ангелы, эти сны вызывали во мне не меньший страх. Стало быть, они существуют. Кстати, ангелы не носят длинные ночные сорочки, и у них нет крыльев. И все же то были ангелы, я это сразу понял. Иначе такой человек, как я, никогда не увидел бы ангелов даже во сне. Я не удивлюсь, если встречу одного из них на улице. Или в университетском коридоре в дни семинара; он стоит, облокотившись о перила, и ждет, но никто его не видит. Ангела можно узнать по его ужасающей беззащитности, столь явной беззащитности, что ты чувствуешь себя уничтоженным ею. Ангела нельзя выдавать, иначе ты пропал… Но я ни разу не видел во сне того, кого они называют богом. Наверно, бог — чистая абстракция. То, что не является людям во сне, не может быть правдой. Однако зачем отрицать их бога, пусть он будет, если им так хочется. Отрицать ради них самих? Чтобы доставить им удовольствие обратить тебя в истинную веру? Насчет этого можно подумать. Но куда проще приспособиться к их религии. Мне это действительно ничего не стоит.