Антония Байетт - Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз» Страница 22

– Не до конца, – сказал джинн. – Он тоже был некоей эманацией, вроде того Беккера, которого ты так и не позволила подарить тебе?

– Да, но только эманацией отсутствия. – Она помолчала. – Еще до него у меня был один мальчик, который был настоящим…

– Твой первый возлюбленный?

– Нет. Нет. Он был настоящий, но не во плоти. Золотисто-смуглый, он ходил со мною рядом повсюду, куда бы я ни пошла. Он сидел со мною за столом, лежал подле меня в постели, пел со мною вместе, проникал в мои сновидения. Он исчезал, когда у меня бывали головные боли или я просто плохо себя чувствовала, но всегда появлялся, когда я задыхалась от приступов астмы. Его имя было Таджио, не знаю уж, откуда я это взяла; да нет, он просто явился однажды вместе с этим именем, а я подняла глаза и увидела его. Он рассказывал мне всякие истории. На языке, который знали только мы двое. Один раз я нашла стихотворение, в котором говорилось, что это значит – жить в его обществе. Я не думала, что такое еще кому-то знакомо.

– Мне известно о таких существах, – сказал джинн. – У Зефир тоже был один из них. По ее словам, он был как бы слегка прозрачным, но двигался и все делал по собственной воле, а не по ее желанию. Прочитай мне это стихотворение.

Когда мне было лет тринадцать,Я побывала в сказочной стране,О, Чимборасо [78], Котопахи [79],Они друзьями стали мне.Отец мой умер , умер брат.Они уплыли, как в мечтах,В страну, где Попокатепетль [80]Светился в солнечных лучах.Я смутно слышала урок.Мальчишек крики где-то далеко,О Чимборасо, Котопахи,Украли мою душу вы легко.И, утонув в золотистой мечте,В ту страну летела я с ней –Сияющий ПопокатепетльНад пыльной улицей виделся мне.И смуглый мальчик меня провожал,Но мы ни слова сказать не могли.О Чимборасо, о Котопахи,Вы все слова мои унесли?И, зачарованно глядя ему в лицо.Что прекрасней цветка любого.Хотела я знать, о Попокатепетль,Не ты ли сказал свое слово?Дома и прохожие мне казалисьВиденьями, улетающими с ветерком.О Чимборасо, Котопахи,Украли мою душу вы легко.

– Я люблю это стихотворение, – сказала доктор П1ерхольт. – В нем есть две вещи: волшебные имена и смугло-золотисгый мальчик. Хотя имена к самому мальчику отношения не имеют, в них заключена поэзия языка, да и сам он – поэзия языка, его романтика… он, пожалуй, более реален, чем… сама реальность – подобно тому, как богиня Эфесская более реальна, чем то, что я…

– И я тоже – находимся здесь, – подхватил джинн.

– Действительно, – сказала доктор Перхольт. – Бесспорно.

Наступила тишина. Потом джинн спросил доктора Перхольт о муже и детях, о ее доме, о родителях, и на все эти вопросы она отвечала, не ощущая – ни в собственной душе, ни в его восприятии – никакого по-настоящему живого отклика; эти люди как бы ничего для нее не значили в данный момент, и она не могла оживить их в своем рассказе. Мой муж уехал на Мальорку с Эммелин Портер, сказала она джинну, и решил назад не возвращаться, и я была этому рада. Джинн спросил, какова внешность мистера Перхольта и хороша ли собой Эммелин Портер, и получил невыразительные и неудовлетворившие его ответы. «Они просто восковые фигуры, эти твои люди», – сказал джинн возмущенно.

– Я не хочу думать о них.

– Это совершенно очевидно. Расскажи мне лучше что-нибудь о себе – что-нибудь такое, чего ты никогда никому другому не рассказывала, что-нибудь такое, чего ты ни разу не доверила ни одному своему любовнику в тиши самой прекрасной ночи, ни одному другу в тепле долгого вечера. Что-нибудь такое, что ты хранила только для меня.

И один образ тут же промелькнул в ее душе, но она отвергла его как недостаточно интересный.

– Расскажи мне, – сказал джинн.

– Это все ерунда.

– Расскажи.

– Однажды я была подружкой невесты. На свадьбе одной моей хорошей приятельницы, мы вместе учились в колледже. Она очень хотела белое подвенечное платье с фатой и цветами, и чтобы играл орган, и все такое, хотя уже давно и вполне счастливо жила со своим приятелем, они спали вместе, и она говорила, какое это блаженство – жить с любимым человеком, и я верила, что это на самом деле так. В колледже нам всем она казалась такой уравновешенной, замечательно сильной и властной женщиной, к тому же обладавшей сексуальным опытом, что в дни моей юности было явлением довольно необычным…

– Женщины всегда изыскивали способы…

– Не надо вторить «Тысяче и одной ночи». Я же тебе действительно что-то важное рассказываю. Так вот, она была исполнена чисто физической красоты и способности стать счастливой, на что большинство из нас способно не было, тогда было модно представляться встревоженной, страдающей, нервной, особенно это касалось девушек – а может, и молодых мужчин тоже. Наше поколение находило нечто постыдное в том, чтобы остаться незамужней, старой девой, – хотя все мы были умными и образованными, как Зефир, мои подруги и я сама, у всех у нас была та жажда знаний, о которой ты говорил, мы готовились стать учеными…

– Зефир была бы, конечно, тоже счастлива стать преподавателем, например философии, – проговорил джинн.- Никто из нас, ни я, ни она, не мог даже как следует придумать, кем ей стать – в те-то времена…

– А моя подруга – пусть она будет Сюзанной, это ненастоящее ее имя, но я не могу продолжать рассказывать без имени вообще, – так вот, моя подруга всегда казалась мне явившейся из какого-то дивного далека, из замка, полного прекрасных вещей. Но когда я приехала к ней на свадьбу, я увидела дом, весьма похожий на мой собственный – маленькая коробка в ряду точно таких же домиков-коробок, – и там была все та же плетеная кушетка и стандартный набор из трех предметов с плюшевой обивкой…

– Стандартный набор с плюшевой обивкой? – поинтересовался джинн. – Что же это за вещь такая ужасная, что ты так хмуришься?

– Я знала, что бессмысленно рассказывать тебе о чем-то, принадлежащем к этому моему миру. Он был слишком велик для тех комнат, слишком громоздок, он все придавливал… А гарнитур из трех предметов – это два кресла и диван, которые у всех стоят на бежевом ковре с букетами цветов…

– Диван… – проговорил джинн, услышав знакомое слово. – Ковер.

– Ты не понимаешь, о чем я. Мне вообще не следовало рассказывать эту историю. Все английские истории тонут в болоте бесконечных разговоров о том, была ли социально и эстетически приемлемой мебель в конкретном доме или не была. Эта – не была. То есть это я так думала тогда. Теперь-то я все нахожу интересным, потому что живу своей собственной жизнью.

– Не горячись. Итак, тебе не понравился дом. Дом был маленький, а этот «стандартный набор из трех предметов с плюшевой обивкой» был слишком велик, как я понимаю. Расскажи мне о свадьбе. Изначально эта история была посвящена свадьбе, а не креслам и дивану.

– Да, верно. Само бракосочетание прошло великолепно. На невесте было очаровательное платье, как на принцессе из сказки, – тогда как раз в моде были платья кроя «принцесс», мне тоже сшили такое платье из переливчатой тафты, бирюзовой и серебристой, с вырезом сердечком. А на Сюзанне было несколько кружевных юбок, а поверх них еще шелковая, и просто невероятная фата из белых тонких кружев, и живые цветы в волосах – маленькие бутоны роз. И в ее маленькой комнатке просто места не хватало для всей этой лавины чудесных вещей и подарков. У нее была детская прикроватная лампа с Кроликом Питером, евшим морковку. И все эти переливающиеся шелка и кружева… В тот день она выглядела такой прелестной, словно явившейся из другого мира… А у меня была еще шляпа с широкими полями, она очень шла мне… Я надеюсь, ты можешь вообразить себе эти платья, но вот самого дома, самого этого места ты вообразить себе не сможешь.

– Если ты утверждаешь, что я не смогу себе чего-то вообразить, – отвечал джинн любезно; – то для чего же ты мне рассказываешь эту историю? Я не могу поверить, что это и есть та самая история, которую ты никогда никому не рассказывала.

– Вечером перед свадьбой, – продолжала Джиллиан Перхольт, не обращая на него внимания, – мы были с ней вместе в ванной, в маленькой ванной комнате ее родителей. Ванная была выложена кафелем, разрисованным рыбками с развевающимися плавниками и большими мультипликационными глазами…

– Мультипликационными?

– Диснеевскими. Да это все не важно. Очень смешными глазами.

– Смешной кафель?

– Ну, это не важно. Мы, правда, не садились вместе в ванну, но мылись вместе…

– И она захотела заняться с тобой любовью? – спросил джинн.

– Нет, – сказала доктор Перхольт. – Не захотела. Просто я вдруг увидела себя. Сперва в зеркале, а потом опустила глаза и посмотрела на себя. И на нее – у нее кожа была жемчужно-белая, а у меня золотистая. И она была нежная и милая…