Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы Страница 22

— Ой, ради бога, ради бога. — Схватка кончилась. Она шепнула: — Генри, доктора позови, сестру.

Он встал и пошел к двери, а потом по коридору, но дежурной не оказалось на месте, и он топтался в смятении возле стола, прикусив губу, со взмокшими ладонями и уже тоже со слезами на глазах. Из двери в конце коридора вышла ночная сестра и, неся кувшин с водой, бесшумно приближалась к Генри. Вдруг она резко остановилась — из палаты Кэлли послышался крик.

— Моя жена, — прошептал Генри, — прошу вас, это же моя жена. — Он вдруг заметил, что оборвал лист пуансетии и мнет его в руках.

Она смерила его презрительным взглядом, подошла к столу, поставила кувшин, потом вернулась к палате, где лежала Кэлли, вошла и затворила дверь. Сзади к Генри подошла еще одна сестра — та, тихонькая, с квадратным лицом, — тронула за руку и сказала:

— Бедная девочка.

— Я никогда ее такой не видел, — сказал Генри.

Она кивнула.

— Иногда бывает и такое.

— Вы не можете вызвать доктора?

— Я — нет. Его вызовет мисс Чилдрес, когда придет время.

Она вздрогнула — раздался пронзительный визг Кэлли.

— Не падайте духом, — сказала она. — Через полгода она об этом и не вспомнит.

Из комнаты вышла мисс Чилдрес, ночная сестра, на ходу снимая резиновую перчатку. Перчатка была в крови. Сестра кивнула, улыбаясь, когда проходила мимо Генри.

— Дела движутся недурно, — сказала она.

— У нее кровь, — прошептал Генри, — бога ради, позвоните доктору.

— Все в свое время, — сказала мисс Чилдрес. — Разрывы. Самая обычная вещь.

Его грудь прожгло насквозь, он стиснул кулаки.

— Нет, — сказал он, приподнимая верхнюю губу. — Другие женщины через все это не проходят. Я здесь сижу уже два дня.

— Бывает и с другими… иногда, — сказала мисс Чилдрес, однако все же подошла к телефону и сняла трубку. Генри поспешил вернуться в палату.

Теперь лицо ее не было белым. Оно пылало как в огне. Кэлли тяжело дышала, стиснув зубы, и слезы скатывались из-под ее закрытых век.

— Сейчас звонят доктору Костарду, — сообщил Генри. — Дела идут к концу. Сестра сказала, у тебя все хорошо. — Он дал ей руку, и она судорожно ее сжала.

Кэлли помотала головой:

— Я не могу этого выдержать, Генри.

И тут она опять закричала. Генри наклонился над ней, прижимая ее руку к своему животу, по щекам у него бежали слезы. Вошла сестра со шприцем, но Генри не отпустил руку Кэлли, а когда, сделав укол, сестра удалилась, Кэлли снова начала кричать. Генри напрягся, подхлестнутый этим криком, и вдруг заплакал навзрыд. Слезы принесли чувство освобожденности, словно он вырвался на свет из тесного сундука.

Через десять минут Кэлли совсем обезумела. Она кричала от того, что по коридору мимо двери провезли коляску, вскрикнула, когда зажгли верхний свет и в комнату вошел доктор, и снова закричала, когда Доктор взял ее за руку, чтобы пощупать пульс. Она так сдавила руку Генри, будто хотела ее расплющить.

— Я никогда ее такой не видел, — сказал Генри; не сказал, а заорал на доктора и на сестру. — Она не трусиха. Это ее убивает.

Доктор кивнул. Он сказал сестре:

— Приготовьте еще один шприц. — Сестра вышла. — Вы бы ушли отсюда, мистер Сомс.

Генри не пошевелился.

— Вам лучше уйти, — повторил доктор.

Вошла молоденькая сестра, и Костард сказал:

— Привезите сюда каталку, перевезем ее в родовую.

Сестра кивнула и посмотрела на Генри, потом вышла. Доктор осторожно отнял у него руку Кэлли. Кэлли снова закричала, приподнявшись на локтях, растянув в надсадном крике рот так, что он стал похож на плоский черный прямоугольник.

— Будьте вы прокляты, будьте прокляты! Генри, да помоги же мне! — Она скорчилась и сдвинула верхнюю простыню. Нижняя была в крови.

Доктор повернулся к Генри:

— Уйдите-ка лучше.

Генри попятился к двери. Кэлли хрипло закричала:

— Я тебя ненавижу. Мне на все наплевать. Я тебя ненавижу. Я люблю другого.

Он просидел в приемном покое пять часов. На коленях у него лежал журнал, на обложке изображены нижние ветви рождественской елки, под ними — этот же самый журнал, та же обложка, та же рождественская елка, журнал, елка, журнал, все уменьшаясь, уходят вглубь, будто в колодец шахты. Четыре часа подряд он слышал ее крики и сидел не двигаясь, зарывшись в ладони лицом. В перерывах между криками что-то бубнили голоса, но к нему никто не подходил. За окном посветлело, и ветер утих, и сменились с дежурства ночные сестры. Дневная сестра потрогала его за плечо и спросила:

— Кофе будете?

Он посмотрел на нее и, не поняв вопроса, кивнул. Он сказал:

— Моя жена… — Сестра вернулась с кофе, он стал отхлебывать, и у него немного прояснилось в голове.

— Она больше не кричит, — сказал он.

На мгновение ему стало радостно, легко; потом мелькнула смутная догадка, и через секунду, невидящим взглядом уставясь в журнал, он уже не сомневался: она умерла. От страшной мысли екнуло сердце.

— Она умерла, — прошептал он.

Сестра, посмеиваясь, сказала:

— Глупости.

Разговаривая и смеясь, вошли док Кейзи с Джорджем. Джордж нерешительно остановился у дверей. Генри встал и крикнул:

— Вас вызвали по телефону?

Джордж покачал головой, по-прежнему топчась в дверях.

— Меня — нет. Ребенок еще не родился?

— Она умерла. Мне кажется, Кэлли умерла.

Док Кейзи на мгновение остолбенел.

— Вздор собачий. Ведь не совсем же они идиоты.

Генри затряс головой и потянул себя за руку сильно, до боли.

— Сорок восемь часов длились схватки, потом кровотечение. Я не знаю. Я думаю…

— Чушь, — сказал док Кейзи. Он яростно скосил глаза на Генри, но все-таки резко повернулся и направился к двойным дверям. Назад он не пришел.

Джордж вдруг сказал:

— Нам с тобой надо позавтракать. Пойдем-ка.

Генри довольно неуверенно держался на ногах, у него занемели зад и ляжки; он помедлил, но все же пошел за пальто. Джордж подхватил его за локоть, и они направились к дверям, вышли на мороз, спустились по ступенькам. От блеска снега — на газоне, на ветках, на крышах — у Генри заломило глаза. На миг показалось, что стронулось, поплыло окружающее их кольцо гор; потом горы снова остановились — бело-синие, неподвижные, как всегда. Джордж проскользнул на свое место за рулем и включил зажигание. Мотор взревел, кабина затряслась, и, глядя в щель между досками в полу кабины, Генри видел неподвижный, мягкий, рыхлый снег. Джордж протянул руку к рычагу скоростей, включил первую, потом третью скорость и быстро схватился за руль.

— Генри, ты совсем уморился, — сказал он. — Если эта история кого-то прикончит, то тебя. — И потом добавил: — Или меня. — Он засмеялся.

Мог бы родиться мальчик, подумал Генри. Мальчик, вроде Джорджа, родится несчастливым на свет, вырастет и сразу же осиротеет, и пойдет в армию, и чуть не погубит себя из-за шестнадцатилетней японской девчонки, да к тому же проститутки, так, во всяком случае, сказал Лу Миллет, а после этого возвратится домой и, втягиваясь помаленьку, станет вкалывать на ферме, на развалюхе ферме с развалюхами машинами, и она мало-помалу слопает его живьем, руки, ноги, а там, глядишь, и сердце, если от сердца хоть что-то останется. Назвали бы его Джеймсом.

Генри сказал:

— Если Кэлли умерла… — Он вдруг понял, что больше в это не верит. Он перестал думать о том, что она может умереть, едва увидев Джорджа с доком Кейзи. На сердце у него полегчало, но потом он снова забеспокоился. Зря он уехал. В любую минуту там могут за ним прийти.

Джордж сказал:

— А ну тебя к чертям. У тебя родится парнишка со здоровенным ртом, вроде мамашиного; плечища у него вымахают в три фута, и он такого жару задаст фермерским девкам, что какой-нибудь там Фройнд рядом с ним покажется евнухом.

Генри торопливо глотнул воздух и задержал дыхание. Но оказалось, Джордж и сам ошарашен тем, что сорвалось у него с языка, он даже не отважился на объяснение, чтобы Генри не понял его превратно. Генри задумался, что бы такое сказать. Он глядел, как мелькает в щели между досками коричневый снег мостовой.

Джордж остановился у погребка Лероя, они вылезли из кабины и, спустившись по обледенелым ступенькам, вошли. В погребке было душно, пахло салом. Народу прорва, несколько женщин, но в основном старики, каждое утро приходившие сюда завтракать из своих домов, меблированных комнат, мансард. По обе стороны зала помещались зеркала, из-за этого погребок казался бесконечным. Генри снова подумал, сколько же это на свете людей — человек пятнадцать-двадцать здесь; в городе — десять тысяч, еще шесть тысяч в Атенсвилле; в Олбани, в Ютике и того больше… ум за разум заходит.

— Вот сидят они себе и горя не знают, — сказал он, — а моя бедняжка Кэлли…

Джордж прошел в кабину, глядя себе под ноги, потом усмехнулся и проговорил: