Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011) Страница 22

*     *

 *

Грохот. Крики.

Солнце над стройплощадкой

                Никогда не садится.

А я думала, что лебёдка —

               это такая птица.

А я спрашивала у прораба:

                “Не часть ли вы

Той мечты — с пожизненным стажем?”

Вот увидишь, мы будем счастливы.

А дом будет светел и стоэтажен.

И так далее — на века, навсегда,

Как уже обещали когда-то.

Потерпи!

Звуки стройки — это, в общем-то, ерунда

По сравненью с песней солдата.

*     *

 *

И воскликнешь

              посреди пустынного мира:

Господи!

               Сотвори мне кумира!

Не обязательно в славе и во плоти —

Хоть какого-нибудь!

              Хоть прежнего возврати!

Но раздастся в ответ,

              прошуршит дождём по траве:

Чем кумира в округе искать,

              заведи царя в голове!

*     *

 *

Меркнет ли день, заживает рана

Иль подступает апрель морозно,

Смерть говорит: “Никогда не рано”,

Жизнь говорит: “Никогда не поздно”.

Снова черемухи мир затопят,

Разом иссякнут снега и льдины...

Жизнь успокаивает — смерть торопит.

Что же ты выберешь, подсудимый?

Вроде и нет роковой приметы,

Мир дружелюбен и полон дремы.

Что ж ты то ленишься, как бессмертный,

То вдруг спешишь, как приговоренный?..

Месть Тамерлана

               Валентину Резнику

Где нам древних понять!

Ведь, в конце концов,

Нам давно на святыни плевать.

Но послушай все же...

         Стаи гонцов

Созывали тучную рать,

Чтобы выкрикнул баловень всех грехов:

“Если мой потревожат прах,

Не поздней, чем до утренних петухов,

Разольется над миром страх!

Будет горе на множество лет и стран,

Небо вычернят облака!..”

Так сказал Тамерлан.

И усоп Тамерлан.

И без снов пролежал века.

Осторожное время, мудрей совы,

Тихо здесь совершало путь...

Но пришли археологи из Москвы

В неприступный склеп заглянуть.

Самый младший русым был, молодым,

Старший с виду вроде бурят.

Пили чай зеленый,

Пускали дым

И не ведали, что творят.

Но сходились узбеки со всех сторон.

Но закат был в тот вечер вял.

Но вселенский ужас,

Вселенский стон

В черно-бурых глазах стоял.

Все окончилось за полночь.

Как пятак,

Прикатилась луна в зенит.

И сказал самый младший:

“Что-то не так —

Люди стонут, в ушах звенит...”

А приятель, зевая:

“Да ну их, плюнь!

В самом деле — чудной народ...”

Было двадцать второе.

Месяц — июнь.

На земле — сорок первый год...

1989

*     *

 *

Ты посмеялся бы надо мной,

Если б узнал.

Но порой осенней —

Как я боюсь за тебя, родной! —

Обид твоих, насморков, потрясений.

Нас не разлить никаким дождем,

Сдвоен наш путь, словно залп двуствольный...

Только куда ж мы опять идем

По жизни этой высоковольтной?..

*     *

 *

А порой, опостылев самой себе,

Убегаю — плевать, что дела важны, —

Побродить среди лета и тишины,

Помолчать не бессмысленно — о судьбе.

Там, где вечер — к закату почти тверез

И уж точно — спокоен и говорлив, —

Добывает из неба немного слез,

Чтобы шелест приятный — и на полив.

Там о вечности думать — напрасный труд,

Так она осязаема и легка.

Ведь куда ни посмотришь — в небо иль в пруд, —

Натыкаешься взглядом на облака.

Моцарт в три пополудни

НАТАЛИЯ СОКОЛОВСКАЯ

*

Моцарт в три пополудни

Маленькая повесть

Соколовская Наталия Евгеньевна родилась в Ленинграде. После окончания Литературного института жила в Грузии, переводила грузинскую поэзию. В 1992 году вернулась в Санкт-Петербург. Автор трех поэтических книг: “Природа света” (1985), “Незапечатанные письма” (1988), “Ангелы навсегда” (2003), автор романа “Литературная рабыня: будни и праздники” (2007, вышел под псевдонимом Наталья Сорбатская, удостоен премии им. Н. Гоголя). В “Новом мире” (2009, № 2) напечатана повесть “Двор­ник Люба” из цикла “Третий подъезд слева”, куда входит повесть “Моцарт в три пополудни”.

Она всегда была такой. Нескладной, с большим туловищем, большими ладонями и ступнями, карими, широко поставленными на широком лице глазами. Она никогда не была на море, но ей в голову не приходило жалеть об этом. Иногда ей снилось, что она плывет, и не в замкнутом самодельном водоеме неподалеку от их садового участка под Александровкой, а в чем-то подвижном, и тело ее делалось ловким и легким. Но сны эти прекратились еще в детстве, плавать Тамара так и не научилась, а воду любила проточную, из крана.

У нее никогда не было выходных туфель кроме тех, что купила ей бабка на окончание ПТУ, кремово-нежных, с модной металлической пряжечкой. Радость подарка портил обидный плоский каблук. “Чтоб не навернулась, дурища такая”, — пояснила бабка, пряча в шкаф мятую картонную коробку. Стоимость этих первых и последних выходных туфель Тамара запомнила навсегда: девять рублей пятьдесят копеек на старые деньги. Жали туфли самым немилосердным образом, хотя ширина была выбрана большая. Жали так, что ныло сердце. Похожее она испытала в шестом классе, когда мальчишки хотели запереть ее одну в кабинете биологии, где стоял обглоданный человеческий скелет. От страха остаться в закрытом помещении неловкая Тамара успела подставить ногу в щель, а тайная ее симпатия, отличник Ладушкин, все тянул и тянул на себя дверную ручку, хотя прекрасно видел и зажатую ногу, и сверху вниз обращенный на него страдающий Тамарин взгляд, и ее толстые, лодочкой-полуулыбкой сложенные губы, в которых так удобно было скапливаться слезам.

Туфли Тамара надела еще раз на собственную свадьбу, когда пряжки опять вошли в моду. Теперь туфли жали еще сильнее, а сердце продолжало ныть и после того, как Тамара, вернувшись с Виталиком из загса, стянула их с опухших ступней и сунула в помойное ведро, будто знала: ни на что подобное они ей больше не пригодятся.

А последние годы Тамаре стало сниться, что она беременная. Это был трудный сон, хорошо, что повторялся не часто. В этом сне Тамара клала руку на живот и прислушивалась, шевелится ли ребенок. Различив толчки, она успокаивалась. Но чаще под ее ладонью ничего не происходило. Какое-то время Тамара лежала в своем сне тихо и надеялась на чудо. Потом сердце тоскливо запрокидывалось, горло сводила судорога, она всхлипывала и просыпалась.

Было пять утра. Батареи шпарили, гоняя по комнате душные волны. Тамара несколько раз глубоко вздохнула, стараясь унять сердцебиение. “Вот окаянные… Газ сжигают. Еще до середины мая терпеть. Оттого и сны такие снятся. От чего же еще…”

Она спустила на пол тяжелые, венозной сеткой оплетенные ноги, вслед подтянула большое туловище и так, в два приема, встала. Разношенными босыми ступнями прошлепала в ванную. Не включая света, отвернула до упора холодный кран, долго стояла, подставив под струю руки, потом обтерла шею, лицо, грудь. Ворот ночной рубашки намок, но это было приятно. Она снова сунула руки под кран. Проточная вода ее успокаивала.

В кухне она допила чай, оставшийся с вечера. Огибая мебель большим телом, дошла до окна, раскрыла форточку настежь и зажмурилась от удовольствия: воздух был прохладный, с запахом народившейся тополиной листвы. Окна дома напротив блистали отраженным светом зари. “Точно в церкви”, — Тамара вспомнила, как ходила святить вербу, и горячо светящиеся оклады иконостаса. Пока она любовалась окнами, с востока натянуло тучи, солнце спряталось, а к запаху листвы примешался запах близкого дождя.