Ирина Муравьева - Ляля, Наташа, Тома (сборник) Страница 22

Люда вытаращила глаза, когда он показал ей письмо, и хрипло сказала:

– Вот уж и впрямь – послание с того света!

Реакция Марины была совершенно неожиданной:

– Ты же не собираешься, я надеюсь, отвечать на этот бред!

Он удивился:

– Какой бред?

Кончиком перламутрового ногтя Марина царапнула по фотографии улыбающейся Адели.

– Вот этот. Надеюсь, ты догадываешься, что мне этого не нужно.

– Почему именно тебе?

– Потому что в нашей семье именно я думаю о будущем.

– Чьем будущем?

– Своем, – просто ответила Марина, принимая ребенка из красных обваренных рук няни. – О своем будущем. И вы, пожалуйста, не мешайте мне.

Он понимал, о чем она говорит. Карьера. Поездки. Последняя – в Лондон, на две недели, при том, что английский даже не ее специальность. Кто-то покровительствует ей, это ясно. Люда, возможно, знает, но не проговаривается. Марина добьется своего. В этом она похожа на него. Он тоже… Выживал, продирался, выгрызал. А что теперь? Еще раз он взглянул на фотографию Адели. Сколько же лет прошло? Седая улыбающаяся старуха на кудрявой лужайке…

Он сидел у нас на Плющихе, и бабушка кормила его обедом. Вдруг он обхватил голову руками.

– Если бы кто-то сказал мне лет тридцать назад, что я побоюсь ответить свой кузине… Нет, это просто черт знает что!

Бабушка махнула рукой и полузасмеялась-полувсхлипнула:

– Да ладно, Миша! Какой с нас спрос! Пережили – не дай бог никому!

– Гадко, – сказал он и пожал ее руку выше локтя, – так гадко временами, что… Прихожу домой – слова сказать некому!

– Мне Костя, – вдруг усмехнулась бабушка, – муж мой, как-то сказал, что ничего нет больше того удовольствия, с которым все можно бросить.

Он приподнял брови, и бабушка пояснила:

– Ну, вот все, что у нас есть, можно бросить, и ничего страшного…

– Как? – сказал он. – Но ведь это не просто так досталось…

– А толку-то? – спросила она. – На тот свет с собой все равно не возьмем…

– Верно, верно, – он закивал головой. – Все верно, да только…

– Ну и что, что кашель? – раздражалась Марина. – Все дети кашляют! Поставь ему горчичник, и пройдет!

Люда испуганно соглашалась. Марина почти не бывала дома и в детских болезнях участия не принимала. Раздражение ее в последнее время усилилось, и она постоянно выговаривала матери, что ей не дают дышать.

– В качестве кого она ездит? – не выдержал как-то мой отец, преодолев неловкость.

Он опустил глаза:

– Переводчик, ведущая группы…

– Сопровождающей, значит?

Отец запнулся. Они напряженно помолчали, и вдруг он взорвался:

– Что ты мне это говоришь? – И перешел на немецкий: – Я ее толкнул на это? Я ее учил?

И угас так же неожиданно, как вспыхнул:

– В конце концов, она никому плохого не делает… Я ей не судья…

Вдруг случилось непредвиденное.

– У Марины роман с немцем из Кельна. Владелец компании. Что-то вроде этого. – Он понизил голос. – Миллионер.

Отец покраснел:

– Что значит – роман? А муж? А ребенок?

Он смущенно пожал плечами:

– Ребенком занимается Люда. А муж… Что муж? Они вроде расстаются. Он уже съехал…

Грустная, нежно подкрашенная Марина сидела в полупустом ресторанном зале «Националя» и слушала, что говорит ей седой подтянутый человек в ослепительно-белой рубашке и дымчатых очках. Такой же дымчатый, в цвет очкам, пиджак висел на спинке его стула.

– Я, как безумец, как юнец, теряю голову, – говорил седой человек. – Я никогда не испытывал ничего похожего.

Строчки из немецких лириков навязчиво лезли в голову, и, не выдержав, он процитировал что-то из Гёте. Марина светло, задумчиво улыбнулась. Перламутровые ногти коснулись его жилистого, поросшего рыжеватыми волосками запястья.

– Я хочу, чтобы ты верила мне, – прошептал он. – Наше соединение не случайно. Оно было обещано небом.

Марина подняла вверх, к лепному потолку, темные, широко открытые глаза.

– Я не пожалею ничего, – задохнувшись, сказал он, пытаясь перехватить ее отрешенный взгляд. – Мы должны быть вместе и будем. Жена не близка мне. У каждого из нас своя жизнь. Фактически я давно и безнадежно свободен…

Марина опустила голову и слегка пощекотала его рыжее запястье.

– Твой сын, – продолжал он, – будет нашим сыном. Нет жертвы, на которую я не пошел бы… Почему ты молчишь, любимая?

И тогда совсем тихо, низким, грудным голосом она произнесла:

– Научи меня словам, которые могут выразить счастье…

Через накрахмаленную скатерть седой человек припал к ее рукам:

– Моя любовь, моя жизнь…

На следующий день они прощались на Шереметьевском аэродроме. В присутствии всей немецкой делегации и провожающих ее советских официальных лиц Марина крепко обняла его за шею. Задрожавшими руками он сжал ее кудрявую темноволосую голову. Члены советской группы отвели глаза. Марина даже не взглянула в их сторону. Брови ее страдальчески надломились.

– Я приеду так скоро, как только смогу, – прошептал он. – Мы сразу же поженимся, как только я покончу со всеми формальностями.

Марина в отчаянии прижала руки к вискам.

– Боже, дай мне силы, дай мне силы, – скороговоркой пробормотала она, и слезы медленно поползли по ее щекам.

Он вытащил из кармана хрустнувший белый платок и вытер ее глаза. Невыносимо. Эта женщина… Самая прекрасная женщина в мире. И она страдает сейчас. Из-за него. И он ничего не может поделать. Обнявшись, они отошли в сторону. Советские официальные лица значительно переглянулись.

Марина положила голову на его крепкое, темно-синее шерстяное плечо. Терять было нечего. Будущее покажет, насколько она права. Он не бросит ее, будет метаться, добиваться и добьется своего. Значит… Да пропади все пропадом! Тряпки из комиссионного, анкеты, проверки, страхи, сорвавшиеся поездки, бессонные ночи, опостылевшие родители. Карьера, разумеется, кончена. Но чего она стоит, карьера, в этом зловонном болоте? И ведь не в любовницы он зовет ее! Нет! Не на гостиничные простыни, не на грошовые подарки, не на унижение неизвестностью. Она крепче прижала голову к синему шерстяному плечу. Фрау Марина Решке. Вы еще не знакомы? Милый Томас женился на русской. Красавица. Откуда там берутся такие женщины? Сквозь синие шерстинки, намокшие от ее слез, Марина увидела саму себя, громко захлопнувшую дверь золотистого «Мерседеса». Низкая зеленая ограда перед большим белым домом. Розовые кусты… Фрау Марина Решке. «Благодарю вас, Тереза. Возьмите там в багажнике покупки. Господин Решке не звонил еще? Я пойду в бассейн. Если он позвонит, поставьте телефон на маленький столик…»

Седой человек мягко отвел плечо.

– Любимая, объявляют посадку…

Она поцеловала его в губы:

– Я буду ждать тебя, Томас…

Он шел к самолету оглядываясь. Самая прекрасная женщина в мире грустно махала ему вслед белым платком. В конце концов, кто не рискует…

– Вдруг он начинал останавливаться, глотал какие-то таблетки…

– Сердце? – догадываюсь я.

– Не знаю, он не уточнял. А раньше ведь за ним было не угнаться! Уж на что я любил лыжи, но он… До остервенения. Без передышки.

Не обращая внимания, что где-то в самой глубине груди сжимает и сжимает, он летел по скрипящей лыжне в полосатой курточке, с коричневым от зимнего солнца лицом, ухал на крутых склонах:

– Ух, хорро-шо, мать честная!

Небо выплывало из-за холма, сверкающего белизной с золотым солнечным отливом. Происходящее там, на Беговой, в пятикомнатной шаткой крепости с ненастоящим камином, переставало мучить, отступало на время. Размазывалось.

– Привал! – кричал мой отец, снимал лыжи, доставал из рюкзака еду.

Они присаживались на корточки, разворачивали бутерброды, жмурились на солнце.

– Красота какая! – говорил он и жадно белыми зубами вонзался в колбасную мякоть. – Эх, пожить бы так, чтобы никто не трогал!

– Ну, что там? – мрачнел отец.

– Да что? – огорчался он, и тень набегала на его лицо. – Она развелась, а немцу не дают визу, он не может приехать. Ее никуда не выпускают тоже. Работы нет. Паршиво.

Отец разлил по пластмассовым стаканчикам черный кофе из термоса.

– Я бы лучше чайку, Ленька, – смущенно сказал он. – Сердце что-то очень стучит. Хотя ладно, давай кофе, где наша не пропадала! – И, обжигаясь, продолжал: – Ей не простят такого. Я очень тревожусь. И не знаю, как помочь. Да и все равно она бы не послушала.

– Что ты можешь сделать? – спрашивал отец. И громко, на весь лес, произносил, словно теша самого себя: – КГБ! Они шутить не любят. Ведь она же на них работала? Так?

– Так. – Он пожимал плечами. – Похоже, что так… Учитывая все эти поездки… Мы это, как ты понимаешь, не спрашивали.

– На что она живет? – спрашивал отец, как бы не настаивая на ответе.

– Да он ее подарками завалил! Посылками. И деньгами, кажется, тоже. Ну, она их, конечно, переводит в рубли… Машину собирается покупать. Вообще, знаешь, настоящая европейская женщина! Сколько она меня мучила за последние годы, а я все-таки восхищаюсь! Моя же дочка! Я ведь ее пеленал! Куда денешься?