Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 22

— Я помню, ты была как восковая.

Она вскочила и швырнула стакан с виски в камин, схватила меня за плечо и повернула к себе; пламя полыхнуло под стать ее голосу.

— А сам-то ты? Ты был бледен как мел, ты трясся, как мальчишка возле своей первой женщины, и я тебя за это любила: это ведь значило, что ты боишься себя и меня и злобишься на него — ты, добрый, достойный, надежный друг семьи, человек слова, верный приспешник, единственный, кого он удостоил доверия. Я была, говоришь ты, восковая — это потому, что знала, каково тебе дались последние четыре часа, как ты истязал себя вопросом, который вырвался у тебя, точно пробка из бутылки шампанского, едва ты прислонился к дверному косяку: «Ана! Как ты могла?» А мое согласие объяснялось очень просто: он был не только в доску пьян, он ополоумел, от запоя и усталости, его вконец извели наши многодневные споры и раздоры, страх за свою профессиональную репутацию в Дублине, которая из-за меня висела на волоске, и нестерпимая ненависть ко мне. Я рассказала тебе, как после обеда мы поднялись в мой номер, он бросил меня на постель — остались синяки на шее и у плеч, — выхватил мерзкий черный тупорылый револьвер, всегда бывший при нем на яхте — бог весть зачем, наверно, еще мальчишкой собрался отбиваться от пиратов, мятежного экипажа, акул и кашалотов, — показал мне два заряда в барабане: дескать, одна пуля для меня, другая для него, упер мне дуло в живот и заорал — теперь или никогда, так или никак, или будет по-моему, или стреляю. Выбирай!

Она успокоилась, вернулась к камину, оперлась на мраморную доску, поставила ногу в вышитой туфельке на решетку и покосилась на меня через плечо.

— Как ты знаешь из этого письма, я уступила ему. Отчасти.

— Отчасти? Что значит отчасти?

— Дай-ка мне письмо! Хотя нет, не нужно. Я его столько раз читала, что могу цитировать наизусть. У тебя там театрализованный обмен репликами: «Я: Отчасти? Что значит отчасти? Ты: Пообещала сказать тебе, когда ты вернешься в отель, что согласна, и просить тебя прийти. А там уж тебе решать, останешься или уйдешь. Я: Даже этого не надо было обещать. Ты: Тебе случалось иметь дело с полоумным, который сверлит тебе живот револьверным дулом? Он был вполне способен спустить курок».

Если бы я сказала ему: попробуй выстрели, он бы не поверил, что я это всерьез. Я тогда еще не прибрала его к рукам. Через пару месяцев в Ирландии мы с ним ехали, он вел машину и за что-то меня пилил. Пилил, пилил, пилил, как последний хам. Я крикнула, чтобы он прекратил, я то я выброшусь из машины. Он брезгливо хохотнул мне в лицо, я распахнула дверцу и выбросилась. Не очень ушиблась, скатилась по травянистой обочине в какой-то пруд. Он был в ужасе. Я снова села рядом с ним и велела ему ехать домой и помалкивать. И с тех пор взяла над ним верх. Но тогда, в Ницце, до этого было далеко. И было еще одно, о чем я тебе упомянула: я испытывала к нему неизъяснимую жалость, ведь брак — это связь труднорасторжимая, и даже у таких ни в чем не схожих людей, как мы с Реджи, могли быть общие светлые воспоминания. Наконец, было и такое, о чем я тебе не упоминала, а это было самое главное: от его ухода до твоего появления я решала, решала и решала, что для меня важнее и дороже всего в жизни; решила, что свобода и что выведешь меня к ней ты. Так оно и случилось. Я свободна, уж об этом я позаботилась, — закончила она с яростным нажимом, — с тех пор я всегда была свободна. Благодаря тебе.

— Благодаря мне? — недоуменно.

Она указала на мое письмо.

— Последние три строчки на четвертой странице.

Я прочел вслух:

«Когда ты сказала, что у тебя и Реджи есть общие светлые воспоминания, я хотел было уйти. Сокровенные отношения мужа и жены — дело все-таки очень темное. Я сказал, что мне, пожалуй, вовсе и не стоит помогать вам расходиться, что я просто обязан уйти. Ты тотчас схватила меня за руку и вскрикнула: „Не уходи ни в коем случае, вдруг он вернется!“»

Головня вывалилась из камина. Я подошел, нагнулся за щипцами, положил ее обратно. Присев на корточки, я попытался опять перенестись на тридцать с лишним лет назад, очутиться в той полуночной спальне, но память вдруг заглохла, как глохнет радио из-за технических неполадок или помех в эфире — и остаешься перед немым приемником. Молчание затягивалось.

— И что же было потом? — спросил я у тлеющих углей.

В голосе ее послышалась улыбка.

— Ты остался. Я отвела тебе круглый столик у окна с настольной лампой. Поставила бутылку ирландского виски. И даже была глуповато, по-супружески довольна, что догадалась позаимствовать у Реджи «Алка-селтсера» и что для тебя нашлось уютное креслице, обитое зеленым твидом. «Вот, — сказала я строго, — и давай-ка оба попробуем заснуть». Выключила ночник и ждала, глядя на потолочный отсвет твоей лампы. Ты разулся и посмотрел в окно между занавесями: я знала, что ты видишь, потому что сама все время подходила к окну, ожидаючи тебя. Высокие фонари вдоль пустынной Променад-дез-Англе. Зыблющееся море. В порту сигнальные огни на невидимых мачтах. Le phare [14]. Немного погодя ты прокрался в носках мимо изножия моей кровати — в ванную, запить пару таблеток «Алка-селтсера» холодной водой. На обратном пути приостановился. Я закрыла глаза.

— Ах, да! Да! — подхватил я. — Светлые пряди на обнаженном плече, как сегодня, — такие мягкие и легкие, что дохнуть на них страшно.

— Я открыла глаза. «Не спится?» — посочувствовал ты. «Сны замучали, — прошептала я. — Я их боюсь». Мы смотрели друг на друга.

— И твое бедро круглилось под тонкой простыней?

Зазвонил телефон на столике.

— Алло, Реджи, ты откуда, хотя что я спрашиваю? На девятнадцатой лунке? Да нет, все прекрасно, только уж ты, старичок, пожалуйста, не называй меня старушкой. Очень мило, что позвонил. Обедаем? Ну, я полагаю, как обычно, в ресторане аэропорта — где еще можно сносно пообедать в воскресном Дублине? Что бы им стоило не закрывать клубы по воскресеньям? В семь тридцать. Не опаздывай. Пока.

И продолжала, точно ее не прерывали:

— Ты вернулся к своему зелененькому креслицу, скинул пиджак, сорвал галстук, выключил настольную лампу. Я слышала, как ты скрипел креслом, ворочался, устраивался, шуршал. Потом опять зашелестели занавеси. «Что ты там увидел?» — адресовалась я к твоей спине. Вглядываясь в стекло из-под ладоней, ты сказал, что видишь огни яхты, покидающей порт. «В такую бы ночь плыть по заливу, — помечтала я вслух, думая об огнях Ниццы, мыса Ферра, Монако, Монте-Карло. — Вдвоем с тобой. И уплыть подальше». Ты недоверчиво спросил, лицом к окну: «У него правда был револьвер?» Я не стала отвечать. «А зачем, — настаивал ты, — ему в Монако?» — «Пить? Или играть в казино. Дез приглядит за ним». И объяснила, кто такой Дез: студент-богослов из Дублина, фермерский сын, почему-то ему прочат блестящую будущность. Какие-то у него, что ли, семейные связи по духовной части, ирландский залог династической карьеры, а сам — острослов, отличный ездок, обжора, слывет очень даровитым; он третий в нашем экипаже. Ты вернулся в свое кресло. Я не засыпала и думала, как ты в другом конце темной спальни думаешь обо мне, как я лежу в темноте на белой постели под тонкой белой простыней и волосы разметались по плечу. Как говорится, время шло, и вот ты опять зажег свою настольную лампу. Я услышала твои осторожные шаги: ты подошел ко мне. Я подняла на тебя глаза. Ты смотрел на меня. Теперь или никогда? Ты опустился на колени. Я не шевелилась. Ты откинул край простыни и сказал: «У тебя колено как белая чаша». А потом… Ну, мы все-таки, наверно, ненадолго заснули, проснулись и стали шептаться — словно опасаясь чьих-то ушей, — а потом говорили и говорили, и из всех разговоров я помню только, что ты сказал, что не можешь встретиться с человеком, доверие которого ты обманул, что тебе надо уходить из отеля и уезжать из Ниццы первым шестичасовым поездом, что мы непременно увидимся в Лондоне, и я сказала: «Да-да! Только сразу напиши, чтобы я знала, на каком я свете».

Она взяла у меня мое письмо, спокойно вложила его в конверт, встала и досказала давнюю историю.

— Горничная, по договоренности, явилась в семь часов и с жадным любопытством оглядела комнату. Я сказала: «Il n’y а personne» [15]. Она подняла брови и пожала плечами. Я заснула как убитая. Реджи нагрянул часам к десяти и буквально растолкал меня. Он был выбрит, напомажен, благоухал тальком и одеколоном, свежий как огурчик, в белом костюме, веселый, довольный жизнью, готовый к морской прогулке, с зеленой спортивной сумкой, набитой, как всегда, походным барахлом. Я сказала: «Боб Янгер уехал по делу обратно в Лондон». Он озадаченно потер лоб: «Кто? А! Он ведь с нами обедал вчера вечером? Старушка, боюсь, что вчера вечером я был слегка навеселе. Помню только, что поехал в Монако с Дезом Мораном, он же отец Дез, а там, глядишь, и монсеньор Дез, кардинал Дез, папа Десмонд».