Герман Садулаев - Таблетка Страница 22

Люди. Даже в ночное время их было много. Там плыла по реке ладья с парусом, здесь рыбачьи лодки качались у берегов. Люди смеялись, переговаривались, с нескольких сторон слышны были тягучие песни, всплески снастей, а то и стук молота о наковальню. Максимус завертел головой.

Вокруг, сколько хватал глаз, не было уже пустоши, не было земли незанятой. Город теснился к воде каменными хоромами, весь облепленный деревянными сельцами да хуторами. И до самого горизонта находилось человеческое жильё, а если было поле – то колосилось рожью либо кормило стадо скота, тёмным пятном спавшее в траве. По ровной утоптанной дороге мерно текли повозки, в которые были впряжены волы, а с караваном шёл отряд конных воинов, сверкавших мечами и доспехами в свете белой луны. И всё было живое, здешнее.

Максимус сначала упал на траву, хохоча, потом вскочил на ноги и крикнул звонко, как ему казалось, а на деле из сухого горла вырвался хрип:

– Так вот же ты какая, земля русская, в своём начале и сутью! Гардарика, а не пустошь печальна!

Каган

Стал Саат жить в степи у шатра своего, былого. Приходил к хозяевам новым, те давали ему лошадей почистить да навоз убрать, за то кормили его и поили молоком кобыльим. А и побивали плетью, бывало, за нерадивость или просто так, от настроения. А после снова в степь прогоняли. Но что же другого искать? Человеку всегда там привольно, где он родился и жил. Там и батоги сладки, и плети ему нежны, даже голод – вроде как сродственник. Куда человеку идти? Он же не птица, чтобы тепла и корма в чужедальнем краю искать. Был бы звёздочкой – качался бы в небесах. А так в землицу свою врастает, год за годом, покуда весь не уложится. За то называется – родина!

И тут новая горесть. Умер каган.

Оно, вроде, какое батраку до того дело?

И живого не видел ни разу. Но всё ж.

Может, сам умер каган. Ведь умирают люди

всякого звания от естественных причин.

А, может, сроки его прошли. О том шептали

старухи с глазами мутными. Или по обычаю

умертвили.

Ведь в старину, когда недород был, кагана закалывали на пашне, чтобы хлеба в новую весну колосились. И когда перерод был, кагана в камнях погребли. Сожгли кагана, когда чечмеки пожар в Итиле устроили. А ежели вороги в битве одолевали, после битвы той саблями кагана секли. Короток век кагана, от худа до худа. А худа много в моей земле, вся история из того соткана, как рубаха бродяги, из горьких прорех, на ниточках только держится. Но народу того не знать. Вечен каган, и всё слово! Один каган правит нами, лета тысячные, а другому не быть. Потому каган не частное лицо, а бессмертная должность, навроде небесного чина. Вот лежал Саат, весь в дерьме конском, усталый, на траве степной. После работ лежал, небо глядел, по обыкновению. Как над ним выросли лица служивые, цельная рота!

«Ты – Саат, сын Наттуха, кобылий пастырь?» – спросили. Куда денешься? Даже если пашпортную доску у умельцев перекорябать, так рожа своя выдаст, и всяк скажет, кто ты есть. «Великий Бек повелел доставить тебя во дворец, за государственным делом!» Ох, заплакал Саат! Государственное дело известное: стрелять да вешать. Ещё головы рубить, топить в реке, кипятить в котле медном, прежде жилы повытягивав да ногти поотрывав.

Греха за собой не знал. На великий грех ни богатства Саат не имел, ни власти. А на малый силушки не хватило бы да забавы сердечной. Но кто же за грех вешает? Грех – он в серебре-золоте купается спокон века. Это ведь говорят только, что святу месту пусту не быть. Свято оно пусто и есть, потому и свято, что пустота. Однако ежели есть где лобное место, то ему уж взаправду – пусту никак не тоскливиться! А то почему бы ещё закон и владычество? Вот и метают судьи кости игральные, да какая комбинация выпадет – за нумером таким пашпортной доски иметеля назначают виновным грешником. Видать, выпал нумер Саатов, таковой случился Божий промысел!

Так думал Саат.

А служивые взяли его под руки ласково, мягкими тканями замотали, в рот мякиш хлебный засунули, да поперек седла уложив, повезли. Ничего не видел Саат, не слышал, кричать не мог, покуда семижды не прогремели засовы крепости и не поставили его в зале широкой, распеленав. Мякиш же Саат изжевал: хоть перед гибелью поесть досыта.

Раскрыв глаза, увидел Саат два трона

золочёных, прямо перед собой, шагах

в десяти. Служивые отступили в боки,

и там, у стен стояли, главы склонив.

На одном троне сидел Великий Бек, лицом

бел, волосом чёрен, зубами жёлт – улыбался

светло. На халате Великого Бека павлины

с оленями, все шиты золотом, рубинами

украшены. И живот у Бека велик —

на коленях покоился. Стало, много ест,

Саат подумал. Да и отчего не есть, когда

вся Хазария у него во рту, как хлебный

мякиш!

Тут Великий Бек встал с трона яркого, с помоста сошёл и на колени перед Саатом опустился. Служивые у стен вовсе плашмя на пол повалились, грохоту от оружия! И сказал Великий Бек:

«Слава тебе и хвала, Саат, сын Наттуха! Справившись с обычаем хазарским, поразмыслив у огня, принеся волхвам дары, а богам – жертвы, решили мы, Великий Бек и Соправитель Хазарии, что нет лучше кагана, чем ты для державы нашей. Как ты колена Ашинова, сын кагана, дядя кагана и каганов брат есть, тебе поднять золотую камчу и сесть на трон Ашина, слева от нас!» Оторопь взяла сына Наттуха. Но молвил он: «Позволь, Великий Бек, защита людская, острая сабля в ножнах Хазарии, свет небесный, равный кагану, молвиться в оправдание! Не казни пастуха бедного, но вели доски внимательно счесть – недоразумение вышло! Я сын вдовы, голь нищая! Откуда во мне кровь колена Ашинова?»

Засмеялся Великий Бек. «Знаешь ли ты отца своего, Саат, что говоришь так?» Смутился Саат: «Глазами отца не видывал, но говорила мне мать про пастуха Наттуха. Мать же моя праведна была, одного мужа и знала только. Да умер тот муж от болезни кишечной, когда я еще в утробе лежал, скорчившись. А и мать умерла, когда было мне семь вёсен от роду. Так и жил сиротой». «Знай же, Саат, что твой отец был каганом,

как прежде каганом был брат его, а после сын брата его каганом стал, и все вы – древнего хана Ашина отпрыски. Но не суди отца, так уложено, что кагана берут из семьи его, не сказавши родичам правды. Лекари смертную доску рисуют и заместь тела вручают родне, говоря, что для лекарских опытов сподобили тело. Дадут за то пятак медный, тем и довольны вдовы и сироты. А биографию кагану измышляют другую сказители дворцовые и назначают родню новую, по легенде».

Воздел руки Саат и на голову свою наложил. Если не шутит Великий Бек, развлекая ум свой, то вот тайна великая! Но сердце Саата спокойным не стало, и взмолился он: «Великий Бек! Солнце в ночи истории! Как же стану править я державой великой, когда не приучен? Не знал же я благородных училищ, что сказать, и школы торговой не знал! А управлять государством – наука сложная!»

«Зачем же править тебе? Править, судить, сбирать мзду да воевать неприятеля – то дело моё, беково. Ты же сиди рядом, на троне нынче пустующем, и молчи. Справа от тебя буду я сидеть, на приёмах послов с воеводами речи держать да

приказывать твоим именем. Так повелось! А тебе вкушать плоды сытные, слушать дивных мелодий да ходить в гарем к жёнам своим, коих семь ровно десятков. И одна другую красой стыдит!» Хорошо стало Саату! В удачу поверил. Но забоялся: «Великий Бек! А как я не привычен к жизни такой, смогу ли? Разве не дворцы – колыбель каганова, разве не должен он сызмальства лучшим потчеваться, чтобы было ему то обычаем? Осрамлюсь ведь, только и ел что черствые лепёхи с ручьевой водой да травой зажёвывал! Только и невест у меня было что лошади! И парчу носить не умею, всегда в ветхом суконном ведь!» Серьёзен стал Великий Бек. И молвил: «То неправда, что каганы во дворцах плодятся! Каган должен уметь лошадиный хвост косичкой завить, под небом холодным ночи водить, с пращой одной ходить на врага, грудь доспехом железным не прикрывая, знать нужду и голод ведать. Иначе как будет страдателем он за державу хазарскую? Ведь как повелось в Хазарии: есть Великий Бек с воеводами, те радетели – управляют. И есть каган – не правит он, но страдает денно и нощно, молит и

плачет за страну свою! Тем она держится. Садись же, каган, на трон сияющий! Да моли небеса обойти Хазарию бедами, не глядючи на беззакония наши. А уж если беда проберётся – не обессудь. Будешь первый мучительно умирать, грех наш слезами своими сводя, как пятно с белой скатерти сводят солью. То твоё назначение!» Кивнул Саат. Муки принять – это ли не привычное? Зная же, что за родину! И спросил дальше Великий Бек: «Ты скажи, Саат, только будь правдив, о чём думал ты ночами тёмными, в холодной степи ворочаясь, пустым желудком урча, больную от непосильной работы мышцу ноем чуя?»

Потупился тут Саат и сказал истинно: «Думал я, Великий Бек, о судьбах Хазарии. Как бы оно так сделать, чтобы люд простой счастлив был, трудясь, а не воруя, чтобы лекари лечили, а не жульничали, учителя чтобы воспитывали словом мудрым, а не палкой сырой, чтобы чины высокие не забывали долги свои и обязанности перед обществом, чтобы войско крепко было таково, видом только да удалью ворогов от границ Хазарии далече держало, чтобы росли богатства внутренние от производств и торговых сношений,год за годом удваивались, чтобы имели мы мир и благоденствие внутри себя и уважение любовное меж соседей. О том мыслил я денно и нощно, несчастный, безумный пастух!»