Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1 Страница 22

— Работа всякую беду лечит, да не сразу, — согласился Тарас.

Вьюга бьет в окна, наваливается белой, безглазой, слепой силой на стены, гремит по крыше, угрожающе трубит и воет в печи. И сидят два человека, два солдата и говорят о своих сердечных делах.

— Вот и у меня тоже, — неожиданно мягким голосом заговорил Тарас. — Я на северный фронт попал. Надо было лесок один прочесать. Пошли. Прошли. А на самом краю, на опушке, нарвались на засаду. Постреляли, поколотили финнов и сидим. И вот к вечеру атаковал нас противник превосходящими силами. Отбили. Снова атаковал, снова отбили. Дело знакомое. За один вечер двенадцать атак. Наших всех повыбило. В снегу лежат, застеклянели от мороза. Остались мы двое. Сержант Сергунин да я. Держим оборону. А когда темнеть стало, сержант спрашивает: «Цел?» Цел, говорю. Все равно, говорю, не отступим. Лес-то фашистский, а сосна, которую обороняем, наша. И будет нашей до конца моей жизни. Сосна. Во всем лесу одна сосна, за которой мы с сержантом залегли. Снова атака. Смотрим, редко стреляют, тоже, видать, мало их осталось. Да и куда стрелять? Лес, темень. А нам на снегу в чистом поле хорошо видно. Так и держали оборону целую ночь. Утром наши подошли. Сержанту обе ноги в госпитале отрезали, а я вот пальцы потерял да пятки чего-то повредил. Вот так и отвоевал без смысла и без славы. Подумаешь иногда, и нехорошо станет.

— Ну так вот, Тарас. Одна у нас с вами кручина и одна доля. С передовой попали в тыл?

— Попали, товарищ майор.

— Попали, солдат. А теперь перед нами задача: снова на передовую вернуться.

Тарас посмотрел на Корнева. Шутит инженер?

— Я не шучу, Тарас, — сказал Корнев. — Идет беспощадная война за коммунизм. И снова я командир, а вы солдат. И вот мой приказ: выходи на передовую и наступай, без отдыха наступай, за каждую сосну бейся. А почему не в партии?

— Не заслужил. Ничего я еще не заслужил, — с горечью сказал Тарас.

— Заслужишь, — твердо пообещал Корнев. — Ты еще все заслужишь, что человеку положено. И гордость, и славу, и почет.

Тарас встал и, протягивая широкую ладонь, несколько торжественно сказал:

— Я все это очень хорошо понимаю. С Петровым сегодня говорил, с парторгом. Он меня к вам послал. Я об этом столько передумал, а начать с чего, не знаю.

— Ну вот, садитесь и подумаем, как нам овладеть этой высотой. У меня есть такие соображения…

ОГОНЬ

Последние стон и грохот прокатились по тайге. Словно гигантская ладонь провела по вершинам сосен, примяв их огромные шапки.

Еще раскачивали сосны, утомленные борьбой, косматые лапы свои, еще кружились в серых вихрях обломки сучьев, но уже стихал ураган.

Он уползал на запад, тихонько подвывая, обессиленный и уже не страшный.

В избушке спали. Дежурила Марина. Скучающе глядя в огонь, она вспомнила о Корневе, и это уже не впервые. Он был очень настойчив, этот призрак чужого человека. Ее удивляли его частые посещения, но она не закрывала дверь. Ходит — ну и пусть ходит. Она даже улыбнулась, недоумевающе подняв тонкие брови.

Вот он вошел снова в тихий покой ее мыслей. Такой, каким она видела его, — резкий, стремительный, беспокойный.

— Мы еще поговорим с вами, — сказала она, обращаясь к своему назойливому гостю. — Зачем, я и сама не знаю, но чувствую — надо.

Она подложила в печурку дров. Сухие поленья загорались в ее руках, едва коснувшись пылающих углей. Огонь голубой струйкой с золотым гребешком бежал по желтым поленьям к ее рукам. Очень ласковые на взгляд струйки, но как опасны их прикосновения. Все дело в том, чтобы вовремя отнять руку. Это ей вполне удавалось. Огонь заливал дрова горячей позолотой, отбрасывая на стены избушки трепетный свой отсвет.

Ей надоело безделье. Она взяла вышивку, над которой трудилась Женя в часы своего дежурства. Голубые васильки на золотистом фоне неправдоподобных колосьев. Мужская рубашка. Кому это она вышивает? Неизвестному очередному герою? Чудачка эта Женька.

Марина взяла иголку и начала вышивать. Она ошиблась и вышила два василька одним светло-голубым шелком, а надо чередовать: светлый, темный. Если Женя захочет, может спороть и вышить снова; но тогда надо вышивать третий светлый василек, чтобы темный оказался на месте, между светлыми. Все-таки интересно: для кого она старается?

Марина так увлеклась, что не заметила затишья, наступившего в тайге. Проснулся Иван Петрович.

Он поднял взлохмаченную голову. Усы, такие же растрепанные, и небритый подбородок делали его непохожим на самого себя, всегда опрятного и подтянутого.

— Слышите? — насторожился он. — Затихло.

И в самом деле — тишина стояла в тайге. Огонь ровно гудел в трубе. Пурга кончилась так же внезапно, как и началась.

— А ну, зимовка, просыпайся, — скомандовал Дудник. — Кончай ночевать!

Дверь, занесенную снегом, пришлось рубить топором, потом пробивать лопатой выход в сплошном сугробе. Женя взяла лыжи, принесенные для нее.

К полудню они уже подходили к поселку, утонувшему в снегу. Стояла тишина. Было очень тепло, словно вьюга выдула весь мороз.

Первый, кого встретили, был парнишка лет десяти, в большой шапке, то и дело съезжавшей ему на глаза. Он деловито орудовал большой лопатой, прокапывая тропку от женского общежития к дороге.

Иван Петрович остановился:

— Малец, ты чей?

Парнишку звали Ромка. Он воткнул лопату в снег и обстоятельно доложил, что все взрослые ушли на расчистку автолежневки. Корнев поднял всех в три часа ночи. Школьники тоже не отстают и в первую очередь делают дорогу от женского барака к детскому садику, чтобы малыши могли пройти. А то они сидят одни в своих общежитиях и ревут. Не совсем одни, к ним из детского садика пришли, но они уже такие, эти малыши…

Ромка вытер рукавичкой нос, ожидая вопросов, но все было ясно: Корнев знал свое дело. Сегодня будет пробита дорога в тайгу, можно надеяться, что мартовский план вытянут.

Приказав своим спутникам отдыхать. Дудник пошел домой.

От гаража доносился шум работающих моторов. Шоферы разогревали машины. На столбы, лязгая когтями, лезли монтеры.

Поселок проснулся от вынужденной спячки.

Дома никого не было. Ключ лежал в условленном месте, над косяком. На столе лежала записка: «Залётка, ушла на работу. Вернусь вечером. Завтрак в печке. Сухие носки и портянки в печурке. Белье, если надо, сам найдешь. Валя».

— Все правильно, — улыбнулся Иван Петрович и, раздевшись, начал бриться. — Зарос, как черт лесной. Дроля бы увидела — испугалась.

И он улыбнулся, вспомнив жену свою, неунывающую, неустрашимую во всех случаях жизни.

«Надо бы ребят накормить, — подумал он о своих спутниках, — столовая уже закрыта. Эх, не догадался!»

А спутники его, вернувшись, прежде всего ощутили теплую радость от того, что вырвались из снегового плена. А дом, какой бы он ни был, всегда дом.

Мишка даже в общежитие не зашел. Нечего там делать. Спать он не собирался, есть тоже не очень хотелось. Он пошел прямо в гараж, к своей тридцатке, и дотемна провозился около нее со сменщиком. Разожгли под машиной костер, чтобы согреть мотор, и присели у огонька.

Оба молчали. Вспоминая избушку, где просидел рядом с Женей несколько малоутешительных и ничего не обещающих часов, он снова загорелся ревностью к неведомому Жениному вздыхателю. Узнать бы, кто этот неизвестный соперник. Поговорить бы с ним в темном углу.

Тут подвернулся Гольденко. Он слонялся около машин, стараясь не попадаться на глаза начальству. Мишка спросил у него:

— Ты там, в будке, часто околачиваешься. Не замечал, кто ей стихи читает? Лермонтова?

— Кому читает? — спросил Гольденко. — Их, будок-то, не одна. Их пять.

— Не крутись. Про пятую будку спрашиваю.

— В пятой? Там действительно… Марина по всем ночам книгой занимается. Конечно, по молодости все понять стремится. Ну, значит, промеж нас всякие научные высказывания происходят… — не спеша повествовал Гольденко, кося испытующим глазом на слушателя.

Мишка вздохнул.

— Так это было когда? До пересмены. А сейчас, действительно, Женя там. Как, говоришь, фамилия, который со стихами? Ага. Лермонтов?

Задумался Гольденко, потирая свой конусообразный подбородок.

— Как тебе сказать? Знаю. Так себе человек.

— Где он? — допытывался Мишка.

Гольденко подозрительно посмотрел на шофера. После случая с Александром Македонским он стал опасаться подвоха. Нет, лицо Мишки, скорбное и унылое, не внушало опасения. Он спросил на всякий случай, о каком Лермонтове речь, их, может быть, не один?

— А ну тебя. Мишка махнул рукой:

— Знаю одного. Этот парень ничего. Герой. Он у нас на Шито-Хеза багажным раздатчиком служил. Ну, конечно, потом выдвинулся. Одной рукой пятипудовые мешки бросал.