Михаил Левитин - Богемная трилогия Страница 22

И тут не выдержал Игорь, он поговорил с Леней.

— Нет! — кричала Мария Евгеньевна, после того как Леня почти в истерике сообщил ей суть разговора. — Кто угодно, но только не Игорь!

— Мария Евгеньевна…

— Нас связывало прошлое, — медленно начала говорить она. — Мой дом был для тебя открыт в Петрограде, ты помнишь?

— Мария Евгеньевна…

— Ты помнишь?

— Я все помню, Мария Евгеньевна! — закричал Игорь в отчаянии. — Да будь она проклята, эта жизнь! Но поймите, я не был дома пять лет, у меня нет, кроме этих двух людей, никого, мне негде даже поговорить с ними, деться некуда, я все понимаю, но посоветуйте, что мне делать?

— Я вас проклинаю, — сказала Мария Евгеньевна. — Проклинаю. Пойдем отсюда, Ленечка. — Но, сделав два шага, шумно обрушилась на пол, потеряв сознание.

Что было потом? Потом Ленечка проклинал их отдельно и вместе, до похорон и после, он был невменяем, он уехал в Петербург, оставив их потрясенными собственной виной.

— Видишь, как меня не любит жизнь? — спросил Игорь. — Первый раз я захотел помешать естественному ходу событий — и сразу смерть, и сразу прокляты. Что мешало маме жить с нами вместе, разве нам когда-нибудь было удобно?

— Ты делал это ради нас.

— Маме твоей можно позавидовать, она умерла любя — то, о чем на старости лет только мечтают. Правда, он полный кретин, но тут ничего не поделаешь, любовь зла.

— Игорь, можно я пойду работать? — сказала Наташа. — Я здоровая молодая женщина, мне неловко не работать.

— Я не пущу тебя работать, — сказал Игорь. — Ты еще совсем маленькая. Дети не работают. Если ты начнешь работать, то состаришься, и я тебя разлюблю.

Он продолжал ездить в Дмитров, они к нему, а однажды Таня застала в конторе неизвестного пацана, который сказал, что дядю Игоря забрали.

И повымерло в доме. Через несколько месяцев пришел какой-то тип, очень напомнивший Наташе тех двух на кухне, полувоенных, сказал, что от Игоря, что все в порядке, он может, если ему доверяют, передать Игорю теплые вещи на зиму, для убедительности назвал слово, которое знали только двое — Наташа и Игорь. Их слово. И странно было слышать его из уст абсолютно чужого человека.

Но, обнадеженные, они отдали все вещи, какие там были у них вещи? На вопросы человек отвечать отказался. Загадочный человек, возникший из пустоты, все время сконфуженно дергал носом и торопил, торопил. Не чекист, не заключенный, какой-то коллега Игоря по лагерной бригаде, какой-то урка-эксцентрик а вообще-то тоска, тоска!

До войны об Игоре не было никаких известий, нет, конечно, попадались люди, встречавшие его то на Соловках, то на Колыме, то в Магадане, где только не встречавшие. Тогда много было счастливо повстречавших похожих на него людей. И каждому рассказу Наташа верила. В его случае печального исхода быть не могло, так как не родился еще ни один мерзавец, посмевший бы выстрелить ее мужу в затылок. Конечно, где-то на мерзлой земле он пишет сейчас чей-то портрет или учит бродяг читать стихи, а может быть, нашлась женщина, чтобы выстирать рубаху? Он безвреден, они не тронут его.

Таня вышла замуж должна была родить, началась война, муж ее, военный инженер, умолил в письме с фронта Наташу уехать с дочкой в эвакуацию, не оставлять одну. Это меняло Наташины планы, она собиралась дожидаться Игоря в Москве. Но поехала. Эмилия написала, что ждет их во Фрунзе, где вообще-то погано, но хотя бы от фронта далеко. Те, кто ехал с ними, никак не могли понять, почему беременная молодая женщина всю дорогу, забыв о себе, возится с другой, закутанной в старую шерстяную кофту, как бы ко всему безразличной, не отводящей взгляда от дороги за окном. Кто они друг другу, чем та, вторая, больна? В том, что больна, сомнения не было. Во Фрунзе их встретила Эмилия, разъяренная, с красными от мороза руками.

— Все сама! — кричала она. — Все силы отдаю своим мужикам, а все мало. Отказался встречать вас, подлец. Володя никогда бы такого не позволил, правда? Ну, Володя — это настоящий интеллигент. От Игоря ничего? Ну ладно, ладно, я вас как-нибудь довезу до места, а потом вернусь, изобью этого типа и брошу, честное слово, брошу!

Они устроились в немецком колхозе «Пик», снимали комнату, Таня по аттестату получала за мужа деньги, но после родов хозяйка потребовала, чтобы комнату освободили. Переселились в землянку.

Ребенку там жить было нельзя, в ясли девочку не брали, пришлось Тане подбросить ребенка, а потом устроиться работать в эти ясли, чтобы быть к девочке ближе. Чуть позже, кроме ясель, Таня начала в школе преподавать физику, дали паек. И все это время ее мучило только одно — мама. Не судьба мужа, не ребенок которому она могла помочь, а Наташа. Молодой доктор, которого Таня привела к матери, увидев Наташу, сказал:

— Вашей маме надо немедленно уехать отсюда, у меня есть друзья, деньги, я ее увезу, вы же понимаете, она умирает.

«Куда это он меня хочет увезти? — подумала Наташа. — А понятно, он влюблен в меня, этот доктор».

— Никуда я не уеду, — тихо сказала она. — Таня, иди на почту.

— Зачем? Я была вчера.

— Иди. Там письмо от папы.

Письмо было, но не от папы. Узнавший об их жизни от Эмилии Миша Калашников в который раз умолял ее немедленно приехать к нему в Тифлис, он писал, что она дороже ему всех близких, что он ничем не оскорбит ее.

— Какой милый, — сказала Наташа.

Доктор смотрел на нее униженными глазами.

— Вы тоже милый, — сказала Наташа. — Сейчас, доктор, не торопите меня, я только досчитаю до ста…

— Что вы делаете? — закричал он. — Зачем вы раздеваетесь? Я ни о чем не прошу, станьте моей женой.

И тут случилось чудо. Франсуаза прислала ей в колхоз весь свой гардероб, здесь было и для Игоря, какая милая, она постаралась купить очень много нужных вещей и для Игоря. Танечке почему-то прислала туфельки как на годовалую, наверное, забыла, что у Тани уже своя дочь. Что за глупости, Франсуаза ничего не забывает — это и есть туфельки для малышки, для внучки, а Тане Наташа отдаст меховой палантин.

Ящиков было столько, что они забили ее скромное, маленькое жилище полностью, на каждом из них было написано: «Моей любимой Наташе, не забывай Париж. Франсуаза».

Утром, перечитав письмо, Наташа села на постель и начала рассматривать себя в зеркало. После приезда из Москвы делала она это каждый день и с удовлетворением замечала, что лицо ее становится все меньше и меньше, глаза еще мерцают на этом лице, дрожат, а губ совсем не осталось, две черточки, и те серые. Он не узнает ее.

«И я еще могу нравиться? — подумала она. — Какой успех».

— Таня, — позвала Наташа. — Таня.

— Что, мама?

— У нас картошка есть?

— Ты хочешь есть?

— Да, я захотела картошки.

— Мамочка, это кризис, неужели кризис, какое счастье!

— Я хочу картошки.

Наташа точно знала, что ни одной картофелины дома нет, нужно идти за пять километров на крошечный участок, выданный Тане колхозом, и накопать.

— Я пойду, мама.

— Хорошо. Потом зайдешь к врачу, пусть он придет глянуть на меня.

— Тебе действительно лучше, мама?

— Мне лучше. — И вдруг спросила — Ты любишь меня?

— Да.

— Меня нельзя любить! — крикнула Наташа. — Не смей меня любить, слышишь?

— Мамочка!

— Ну, хорошо. — Наташа внезапно успокоилась. — Не забудь зайти к доктору. Я не очень обременяю тебя своими просьбами?

Это было сказано так наивно, что Таня засмеялась, ей предстояло пройти пять километров вязкого, грязного пути, копаться в сырой земле, а потом, сделав крюк, — к доктору.

— Не очень, мама.

Наташа осталась одна. Теперь надо было все рассчитать. Дочка вернется не раньше, чем через два часа. За это время надо взять из шкафчика денег, одеться, попросить соседского сына Генку, чтобы он отвез ее во Фрунзе на вокзал, на вокзале купить билет — и в поезд Киргизия — Баку — Тифлис, а оттуда в Париж Она все рассчитала верно. Игорю будет удобней и проще искать ее в Париже. Что будет с Таней, когда та увидит, что ее нет, Наташа не думала, она рассчитывала силы.

И только в поезде, развесив по стенкам плацкарты подарки Франсуазы, так что купе вполне могло сойти за филиал хорошего парижского магазина, она успокоилась и замолкла в ожидании попутчиков. А потом увидела одного из них. Наверное, он давно сидел, посмеиваясь, наблюдая всю ее суету, красиво закинув ногу на ногу, поигрывая тросточкой, в парижском костюме, сбив к уху цилиндр на лысой голове.

— Значит, ты есть? — спросила Наташа.

— Меня нет, — ответил он. — Это не страшно, меня ведь и раньше никогда не было.

Его безукоризненное лицо вытягивалось в полутьме купе, менялось, будто он старался, чтобы Наташа не разглядела то новое, что появилось в его глазах, к чему он сам еще не мог привыкнуть: измученность и опыт, он и сейчас, когда все кончено, хотел бы не посвящать ее в правду.