Жан-Франсуа Дюваль - В тот год я выучил английский Страница 22

В поле, словно коленопреклоненные, лежали коровы, казалось, что эта темная масса спит, но самое смешное, что даже ночью у них позвякивали колокольчики. Они напрасно спали, эти коровы, ведь даже во сне звенели колокольчики — машинально покачивая шеями и головами, они мечтали неизвестно о чем, возможно, о легком дыхании счастливых звезд.

На автобусной остановке мы нашли наши велосипеды и понеслись наперегонки по дороге, которая привела нас к дому Мэйбилин. Она победила и была очень довольна.

88

Мы последний раз вернулись в бар Мэдингли. Мэйбилин заказала коньяк, а я пиво. Мы что-то говорили о Джеймсе Дине и о той девушке, в которую он был влюблен, о его великой любви Пьер… Пьер Ангели, она его бросила и вышла замуж за Вика Дэймона. Джимми Дин стоял в красной куртке, прислонившись к капоту серебристого «порше», припаркованного под одной из голливудских пальм, и смотрел издалека на свадебную церемонию: на Пьер в платье из белой органзы, на счастливую пару, спускавшуюся по ступеням церкви Святой Троицы, обсыпанным цветами и рисом. Он увидел это за несколько дней до своей гибели за рулем этого самого «порше».

Когда немного похолодало, мы вернулись в паб, где нам подали хрустящий картофель и томатный сок. Из музыкального автомата доносилось «Rock Around the Clock». Крутились иголки, звучали последние такты, 45 оборотов, и пластинка исчезала.

Я всегда боялся ей писать, боялся даже подумать об этом. Я сказал, что, когда пишу письма, точно так же, как когда мы говорим по телефону, я становлюсь очень холодным, very, very cold, you know, ты знаешь. Я не умею общаться на расстоянии, но тогда я не знал, что когда мы будем далеко друг от друга, то все уже никогда не будет как раньше. Музыкальный автомат заиграл песню «Race With the Devil». Она мне сказала: «Ты напишешь нашу историю». А я ответил: «Напишу, лет через тридцать».

Затем мы как сумасшедшие помчались обратно по сельской дороге наперегонки. Мы совершенно выдохлись, поднимаясь в горку. Мэйбилин сказала: «God, I’m exhausted!»[152] Внизу мерцал огнями Кембридж. Был ли он одним из тех городов, которые открывают вас самих, оставляя вам только ваше отражение? Мы решили спуститься на другой склон, взбираясь поочередно, чтобы избежать судьбы: каждый раз, когда один обгонял другого, он мимоходом хватал его за руку и выталкивал вперед. Время продолжало сдаваться, Мефистофель не осмеливался высунуть даже кончик носа. Окончательно наступила ночь, у нас не было фонариков, и нужно было быть внимательным к встречным фарам. Боги, которые совсем не устали, наблюдали за нами, одалживая нам жизнь, прежде чем пойти играть с другими. Когда мы остановились у дома Мэйбилин, ее велосипед наткнулся на булыжник, и она чуть не свалилась на гравий. Она сказала: «I was so scared!»[153] Это было последнее сильное переживание в этот день. Мы были лишь простыми смертными.

89

В один из последних вечеров я отправился ужинать на маленькую крышу артистического кафе, где было всего три или четыре шатких столика. Это было кафе самообслуживания, которое мне показал Майк, когда я только приехал в Кембридж, оно мне очень понравилось, так как цены не превышали нескольких шиллингов, а от риса и курицы в карри у вас драло горло в течение трех часов. Это был уголок для своих, осведомленных об узкой, скрытой лестнице, которая с улицы была едва различима. Майк, когда был по-настоящему голоден, довольствовался тарелкой жирной, жареной картошки фри. Cheap isn’t it?[154] Тогда я заметил бледность его лица, в этот момент больше, чем когда-либо, казавшуюся тревожной. Но магия этого места заключалась не в тарелках с жареной картошкой фри, не в рисе с карри, здесь жила поэзия, когда от стойки, которая находилась на последнем этаже, мы приносили тарелки на открытую террасу на крыше и оказывались над всеми другими крышами города, под скромным английским небом или под ватными облаками, и весь Кембридж был у наших ног.

Несколько раз, еще до знакомства с Мэйбилин, я в одиночестве ужинал здесь вечером, когда солнце омывало каменные фасады. Я рассматривал зубчатые края колледжей, их вершины, часовни, словно детскими ножницами вырезанные из нового времени. Я думал о новой встрече с Мэйбилин, о том, что вся наша история связана волшебством этого места и, возможно, только с ним, что я снова увижу ее на нашем месте и она улыбнется, завидев меня, ее глаза будут сиять от того, что, может быть, она меня любит, и тогда во мне открывался огромный мир, а крыша этого артистического кафе убеждала меня, что здесь невозможно умереть.

90

Мэйбилин должна была увидеться с одной очень старой дамой. Она обещала своей семье, и эта женщина ждала ее прихода. Я проводил ее на велосипеде до маленького домика, похожего на все домики из красного кирпича на этой улице и в этом квартале. Она позвонила в дверь. Никого. Закрытая дверь. Сидя на краю тротуара, я написал вместо Мэйбилин записочку, что мы приходили, но, к сожалению, никого не было дома, и мы не знаем, сможем ли прийти снова. Мэйбилин боялась, что не сможем, так как она скоро уезжала. Это я и написал. Затем мы поехали ко мне, поднялись в мою комнату.

91

Теперь ее чулки с подвязками поднимались до трусиков, я никогда такого не видел, разве только в кино. «Tout other girls» носили колготки с тех пор, как их изобрели в 1964 году. В 1968-м девушка с подвязками на бедрах была исключительной редкостью. Подвязки имели значение несколько веков назад, это был аксессуар прошлого. Я никогда не видел их на настоящей девушке, так как они не были частью сексуальной революции, ни единой подвязки не было в песнях «Роллинг стоунз», Боба Дилана, Джона Мэйола — даже Барбарелла, героиня комиксов Фореста, их не носила. В это время совершенно забыли о подвязках. Я был настолько удивлен, что ничего не сказал Мэйбилин и, скорее всего, правильно сделал. Я думаю, что малейшее замечание эта семнадцатилетняя девушка могла понять неправильно. Я только смотрел, а она поймала мой взгляд на себе, на ее бедрах.

92

На следующий день миссис Джерман, которой я принес цветы в благодарность за все, так как я скоро уезжал, мы все скоро уезжали, принесла нам в комнату поднос с чаем, кексами и клубникой. И когда я закрыл дверь, сказав миссис Джерман: «How nice of you, Mrs Jarman»[155], она прошептала мне на ухо: «She looks so sweet, will she forget you?»[156] Я снова сел на кровать около голубых джинсов Levi’s и ярко-желтого свитера. Мэйбилин расставляла чашки на блюдца, чайные ложечки позвякивали. Она наливала чай. Мы сидели на кровати, так как не было другого места, кроме стоящего около эркера неудобного кресла, оно годилось для того, чтобы хранить ночью мои джинсы. Но как мы могли уместиться там вдвоем, ведь нужно было еще куда-то поставить поднос с чаем? Нам было много лучше на кровати, как и подносу. Быть на кровати — куда более естественно. В какой-то момент мы лежали рядом друг с другом, и я запустил руку под ее свитер и блузку — у нее была очень нежная, мягкая кожа, — я ласково провел руками от бедер к груди, затем большим пальцем по пупку. Я никогда не касался такого широкого живота, без сомнения, это было оттого, что я очень медленно его исследовал, он наполовину был скрыт свитером, а с другой стороны молнией джинсов. Я его не видел, а только чувствовал ее плоский живот под моими пальцами, прикасался, ласкал его как можно нежнее, он приподнимался, как линия горизонта, где, наподобие Христофора Колумба, я не переставал блуждать, не зная всего его истинного охвата, которое он занимал во времени и пространстве. И тогда я возвращался назад, к паху, к точке отсчета, я изменил курс и скользил по другому берегу, и он был таким же: последний берег, последние границы невидимого живота, который трепетал и казался вне досягаемости. Это был обычный живот, живот Мэйбилин, женщины. Просто я никогда еще не касался ее живота.

93

Это было забавно, после всех пинт темного пива, виски, шерри, которые мы выпили, мы все стояли неподвижно в желтом свете, где нужно было сказать good bye, мы попрощались, и каждый знал, что мы больше никогда не увидимся.

Мы ждали Гарри в маленьком тупике, даже Майк был здесь по одной из тех случайностей, которые он держал в секрете, это напоминало конец ужасно грустного фильма. Мы все вместе стояли на тротуаре, но каждый чувствовал в эти оставшиеся дни себя одиноким и далеким. Музыка — Джон Мэйол? — доходила до нас из глубины паба, приглушенный, неописуемый блюз усилился, когда дверь открылась. Мне показалось, что огромный Гарри был пьян, как никогда, правда, он держался лучше, чем обычно, он принес внезапно ощущение отъезда, его фигура напоминала статую Командора — было ли это от избытка алкоголя, который переполнял наши глаза, а может, в этот момент это было правдой? Возможно, и то и другое сразу, плачущая статуя Командора, означающая, что роман должен закончиться.