Глеб Шульпяков - Фес Страница 22

– И как эти люди вас приняли? Какие вопросы задавали?

– Главное было поставить себя на нужное место. Я намекнула редактору, милейшему, как все интеллектуалы-пьяницы, господину, что не совсем та, за которую выдаю себя. Что была вынуждена исчезнуть из города. И пусть он, как порядочный человек, не выдает меня. Дальше все произошло как и предполагалось: редактор в тот же вечер рассказал обо мне всей группе, и больше мне вопросов не задавали.

А я, наоборот, за ними наблюдала. Вот последний магазин перед отъездом в таежный монастырь – все закупаются, в монастыре ничего ведь нет. Вот режиссер, пожилой уже человек, стоит перед водочной полкой, теребит усы. Две? Три? И какой? И хватит ли денег? Друзья его давно в Каннах, пожинают лавры – а он на заштатной передаче, за копейки. Две? Три? Не тоска в глазах, не злость – а безразличие. “Поскорее бы закончилось”. А это шофер, много лет зашит и потому раздражен на весь мир. Кефир, печенье. Ведущий, надутый гусь – “добро пожаловать в волшебный мир провинции”. Кстати, напрасно он суетится, бегает – вина для барина в магазине нет, не пьют в этой глухомани вино. И закупает барин, как и все, – водку, потому что чувствует, спать ему сегодня не в отдельном номере на чистых простынях, а в холодной келье и без водки с этим кошмаром ему, городскому пижону, не справиться. Ну и инженер, обычный московский парень из новостройки, вчерашний школьник, еще ребенок. В корзинке ликер “Аморетто”, конфеты. Спрашивается, зачем ему в монастыре ликер “Аморетто”?

– Может быть, для вас? – Я взял ее за руку. – Не задумывались? Что малолетняя шпана может иметь виды на умную и красивую женщину?

Она осторожно освободила ладонь.

– У вас есть дети? – спросила.

Я хотел крикнуть, заорать на всю улицу. Но вместо этого промолчал, втянул голову.

Чтобы унять комок в горле, отвернулся, вылез из-за стойки.

Постоял на пороге, глядя сквозь слезы на мутные звезды.

– Вам плохо?

Обогнув стойку, я подошел к ней и обнял. Несколько секунд мы стояли молча, не двигаясь – словно боялись пошевелиться. Наконец она выскользнула, повернулась ко мне.

Губы пахли лимоном, и мы целовались, пока запах не исчез.

Спальню разделял марлевый полог. Кровать, почти квадратная, была застелена белым покрывалом и продолжалась в зеркале.

На сундуке горел светильник.

Я представил, как на рассвете внесу ее, полусонную. Как отдерну полог и мы ляжем на холодную простыню. Как моя ладонь будет скользить по ее коже. И как ее тело выгнется мне навстречу.

Неизбежность этого события наполняла меня покоем. Мне не хотелось торопить его – наоборот, я желал испытывать радость этого покоя как можно дольше.

– Ты идешь? – За занавеской чиркнули спичкой. – Где ты?

Я услышал потрескивания фитиля, поднял занавеску – и вышел на террасу.

Я вышел на террасу и ахнул – далеко внизу горели сотни огоньков, а над головой мерцали крупные звезды.

– Удивлены? – Пламя свечей колыхалось на низком столе, как стайка рыб. – Это долина…

Она неразборчиво произнесла название.

– …Нижний город – внизу, где течет река, а здесь верхний. Вы не знали?

Я подошел к перилам, перегнулся. Странно, что она снова перешла на “вы”.

– Местные жители, кто побогаче, живут на два дома. – Обстоятельно, словно заглаживая то, что произошло минуту назад, объяснила: – Зимой внизу, где теплее, а летом – наверху. Простая философия.

Кресло хрустнуло, она закинула ногу на ногу. Щелкнула зажигалкой.

– Будете? – В ее пальцах дрожала трубка.

Я затянулся, положил трубку в пепельницу.

Снизу все громче тявкали собаки, и скоро вся долина гудела от лая.

Она перехватила мой взгляд:

– Когда в горах откликается каждая складка, три собаки превращаются в стаю.

– Вы хотите сказать, что собака лает на собственное эхо? – Я услышал свой голос.

– Да!

– Всю ночь говорит сама с собой?

– Почему всю ночь? Всю жизнь.

– Слушайте, а давайте пойдем к ней! – Дым с непривычки ободрал горло, я закашлялся. – Скажем, что никого там нет. Что это эхо!

– А если для нее это смысл жизни? Не растерзает ли она вас, если отнять его? После того как вы откроете ей правду – не перегрызет ли горло? Я бы растерзала…

– А может быть, скажет “спасибо”?

– Истина, как обычно, посередине.

Мы расхохотались, она откинувшись на кресле, я – сбросив тапки.

– В том смысле, что истина черпает из обоих источников.

Собаки затихли, она подняла палец к губам.

Из-под навеса выкатилась гнутая, как расплавленная пуговица, луна. Ее свет тут же заполнил складки гор. Из темноты выступили силуэты вершин и склонов. Они напоминали декорации, грубо вырезанные из картона, а терраса – небольшую уютную сцену.

На свечку спикировал мотылек и тут же упал в лужицу воска.

Следом метнулся другой, третий.

– А ведь это метафора. – Я перешел на шепот. – Схема нашей жизни. Если представить, что реальность есть порождение разума, с кем всю жизнь мы разговариваем? На кого лаем?

Она сдула мотылька, который трепыхался на столе.

– Знаете, в чем главная особенность их религии? – Поправила фитиль. – Они превозносят верховного бога как властелина мыслей. Не полей, лесов и рек, как в других системах. А мыслей! Любопытно, правда? И удивительно верно. Ведь если мир заключается в разуме, достаточно управлять мыслями. Тогда человек сам вылепит мир – и принесет его к твоим ногам.

Я слушал ее и поражался. Человек, имеющий те же взгляды, что и я, свободно говорил о вещах, выразить которые мне никогда не удавалось. То, что выглядело запутанным в той жизни – что требовало интеллектуального усилия и специального знания там, - при встрече здесь прояснилось. Стало явным само по себе – как будто всегда во мне находилось, но было спрятано. А еще я вспомнил цыганку. И подумал, что с этой женщиной мне так же легко, как с той – в Вене.

– Я пришла к этому с другой стороны, с театральной. Вы заметили, что здесь в каждой деревне по несколько храмов? И что боги в этих храмах изображаются спящими? Гениальный ход главного, правда? Пока боги спят, пусть в них играют люди. Пусть приводят богов в движение – но только мелких, незначительных. Второстепенных. Мне это напоминает репертуарный театр – так умный режиссер мотивирует актера, создавая иллюзию, что от него что-то зависит. Так и здесь, только вместо актеров – люди.

– То есть задолго до Шекспира они открыли что…

– “…а люди в нем актеры”. Да! А теперь давайте представим, для кого играют эти люди. Для кого играют актеры?

– Для зрителя! – Я пожал плечами.

– А если зрителя нет?

– Как на вашем спектакле?

– Да.

– Для себя.

– Давайте начнем с первого – есть ли зритель в этом представлении? И если да, кто он?

– Бог, я полагаю, – тот, верховный.

– Хотелось бы так думать, как хотелось! Но – кто может быть уверенным в этом зрителе?

– Хорошо, тогда можно играть для себя. Капустник.

– А если зал пустой, а играть для себя наскучило? Да и пьеса старая, надоевшая?

– Знаете, если все плохо, актеры снимают костюмы – и идут домой жить обычной жизнью. Себя вспомните, да? Торгуют плетеной мебелью.

– Правильно! Но какую жизнь можно считать обычной людям-актерам в мире-театре? Куда человеку уйти со сцены, когда играть больше нет смысла? Где его дом, где его нормальная жизнь? Где его плетеные кресла? Если даже мыслями его управляют?

– Некуда, в самом деле.

– Потому что сцена и есть наш дом. Игра и есть наша жизнь. И мы играем. Играем, играем, играем. Перед пустым залом, надоевшие друг другу, в старом спектакле на пыльной сцене, с которой никуда не денешься.

От возбуждения на верхней губе у нее выступил пот, и мне захотелось слизнуть блестящие капли.

– Постойте, но ведь у актера есть две реальности: театральная – и обычная. Значит, альтернатива должна быть и у человека…

– …и они эту альтернативу открыли – за тысячи лет назад до нас с вами. – Она не давала мне говорить. – Мы не можем уйти со сцены, сказали они. Но. Мы можем погасить на сцене свет, выключить звук. Куклы больше не играют, не двигаются. Кому будет нужен такой спектакль? Кто станет его смотреть?

Ветер подхватил и развеял пепел.

Я видел в ее глазах смятение и восторг.

Отвечать не хотелось – я соглашался со всем, что говорил этот человек.

– Сознание человека требует новых реальностей, поскольку одна просто перестает удовлетворять его. Пустота – вот к чему приходит ваш рассудок, размышляя над ней. Пустота и хруст времени. Как с этим знанием жить? Что делать, если оно тебе открылось – а уходить в тишину и темноту ты не готов? Кстати, знаете, как я представляю себе время? Это древоточцы.

Она приложила палец к губам, и я услышал равномерный, густой треск.

– Цикады? – Звук исходил со стороны дома.