Галина Щербакова - Крушение Страница 22

– Какому быдлу ты продаешь мои картины? Валентин вернулся, смеется, рассказывает. «Вот как он о твоих гостях!»

– Быдло-то я, - сказал Виктор Иванович и смутил этим Валю.

– Да брось! Что ты так принимаешь к сердцу? Он ведь все, что хочешь, скажет… У него со словами не напряженно…

Виктор Иванович долго тогда смотрел на «Мишень». Он ее сам так мысленно называл. Он хотел понять, почему - вечность? Он ведь и другие в изобилии висевшие в московской квартире Петрушкины картины не понимал. Не понимал и не понимал. Слыл зато любителем живописи. Этим был даже знаменит в своих кругах. Покровительствует, говорили, Виктор Иванович одному молодому левому художнику с периферии… Широк, мол, Виктор Иванович, широк… Дорогое ведь это дело - покровительство художнику. Что бы ему выбрать - шутили! - поэта? Дешевле…

И сейчас Виктор Иванович подошел к «Мишени». Ну, раскройся быдлу, тайна, раскройся! Ну, дайся в руки, сынок, объясни отцу-идиоту то, что сам знаешь…

Но мишень оставалась мишенью, пяля на него бесстрастный круглый глаз.

Виктор Иванович заплакал.

Слезы шли из него нескончаемым потоком, но облегчения не приносили. Как будто плакал и не он вовсе, а некто совсем другой, другой плакал через его глаза. Виктор Иванович хотел понять, кто он, этот другой, но не мог. Он ничего, оказывается, не мог, он был немощен, и бессилен, и одинок, и пришла мысль: хорошо бы ему здесь и умереть. Не дожидаясь гонцов с недобрыми вестями, не дожидаясь ничего… Все ведь кончено… У Петрушки есть одна картина, которую он понимал. Толпа людей на эскалаторе. Вверх - вниз. Все мазками, все пятнами. И только одно лицо, искривленное судорогой ужаса. «Одиночество». Потому что Виктор Иванович понимал смысл, он эту картину больше всего любил. Но одновременно он и не принимал этого смысла. Он еды шал о расхожем понятии - одиночество в толпе. Но он с ним не согласен. Он считал это неправдой, потому что помнил свое пребывание в толпе. Оно приятно ему, это пребывание. Ведь хорошо, когда люди вместе! Что может быть лучше единения? Общности? Чувства локтя?

Сейчас же понял: это он на том эскалаторе. Это его лицо, искаженное мукой. И никому никогда ему не помочь. Одиночество - это не когда ты один, это когда нельзя помочь…

Но что, собственно, случилось? Что? Его отправляют на пенсию… Ему в понедельник шестьдесят лет. Пенсионный возраст. Но почему все-таки они решили сообщить ему об этом за три дня? Кому он стал так поперек горла? Слез уже не было. Был привычный естественный поток мыслей. Кому это надо? Кому это выгодно? Кто что выигрывает? Савельич не сказал ни одного поясняющего слова, принял его отставку как должное…Значит, есть основания. Какие?

Он перебирал по дням, по встречам. Без симптомов. Все хорошо. А он много толокся последнее время в сферах, решая дела Валентина. Решил же! Как кружило вокруг него вятичье воронье со своей кандидатурой. Победил ведь! И без особого труда. Савельич тоже у него спрашивал про Кравчука. Кто он тебе, что ты так стараешься? Кто?

И этот вопрос о деньгах… Просто так?

Виктор Иванович никогда не знал, сколько у него денег в сейфе. Не считал. Как не считал коробки отборного коньяка в шкафах кабинета. «Все до смерти не выпить», - говорил Зинченко. Истратить ли деньги? Единственное, на что он их трогал, Петрушкины картины. Считал справедливым, что не «урывает» на свой старый грех денег от семьи. Фаина в деньгах строга, хотя на застолье может столько сразу выбросить, что он, бывало, ахнет… «Перестань, Витя, - говорила она. - Нет ничего дороже друзей, которые тебя любят и которых ты любишь. Ничего для них не жалко». Он не спорил…

Представилось, как ночью некие люди открывают сейф и пересчитывают пачки, одну за другой, одну за другой.

«Чепуха! - подумал он. - Чепуха!» И сжал связку ключей в кармане, и почувствовал, какие у него мокрые ладони.

ВАЛЕНТИН КРАВЧУК

Треск, шум, взрыв и крик были не в нем. Вне его.

Желтый автобус как-то стыдно лежал на боку, открыв для обозрения черноту своего живого, шевелящегося колесами низа.

– Я знал, что это будет, - с каким-то радостным удовлетворением сказал Василий. - Тут все время копают… Я уже пять лет жду, что кто-нибудь сверзится.

Валентин не слышал. Он думал: что там внутри? Они ведь долго ехали за этим автобусом, он видел залепленное людьми заднее стекло. Валентину всегда бывало не по себе от этих лиц, прижатых к стеклам автобусов, троллейбусов. Он, который давно и громко проповедовал идею, что каждый может стать тем, кем хочет, и получить то, что хочет, именно перед стеклами автобусов этой уверенности не испытывал. Не могло быть, чтоб люди, зажатые внутри транспорта, хотели в жизни именно этого. Транспортной каждодневной давки. Только некоторые из нее выбирались. Как выбирались сейчас попавшие в аварию, которым повезло быть рядом с окном, повезло опереться ногой в чью-то шею, и сбалансировать, и подтянуться, и не услышать, что под тобой, а знать, что тебе уже ничего не грозит. Ты-то спасен!

Здоровый мужичонка в красной куртке радостно спрыгнул с автобуса, давя ногами стекла. Он глупо улыбался всей пялящейся на него автомобильной пробке. И как-то по-птичьи отряхивался. В какую-то секунду они встретились взглядами - красный мужичок и Валентин. И между ними возникло то абсолютное понимание, которого в обычной жизни между людьми не бывает, а случается в обстоятельствах, пограничных с нормальной жизнью. На войне, перед смертью, или в больнице, перед операцией, или в откровенности пьянки, когда засыпают все внутренние сторожевые собаки, и души выходят друг другу навстречу в чем мать родила, и голос подают не с ума и образования, а с голого сердца, странный такой, сдавленный голос, который, будучи записанным на магнитофон, может быть не идентифицирован с тем, обычным голосом, который человек имеет в привычной обстановке.

О, опасность откровения! Не надо ее… Не надо выпускать из плена задушенные голоса. Что с ними делать? Как с ними обращаться?

«Я живой, как и ты! - молча прокричал Валентину мужичок. - Ты же понимаешь, что быть живому лучше, чем мертвому?»

И он даже развел руками от восторга жизни.

А потом с ним что-то случилось… С мужичком в красном… Он зацепился за все еще крутящееся колесо и полез обратно. Он распластался по багровому от солнца стеклу, которое несколько секунд назад давил ногами, он хватал молящие руки, и тащил людей, и плакал, громко плакал, во всяком случае, Валентин слышал его плач, будто плачем выпускал из себя стыд за ту свою животную радость, которой поделился с Валентином.

Кроме Валентина и мужичка много чего существовало вокруг.

Существовала милиция, которая начала делать свое дело. Уже выла сирена «скорой помощи». Уже возникло оцепление. Уже не один мужичок лежал, распластавшись, на автобусе. Уже старший лейтенант постучал в окошко к Валентину и, извиняясь, попросил машину. Для транспортировки легкораненых. Валентин вскочил как ошпаренный.

– Да! Конечно! - сказал он. - Извините. Василий резко повернулся и посмотрел на него с осуждением.

– Нас могли бы и не трогать, - тихо проворчал он. - Сказали бы, что у вас заседание на высшем. Выгваздают же машину эти легкораненые.

Но Валентин его не слышал. Ему сейчас хотелось отойти от машины подальше. Отмежеваться от нее. Он бестолково топтался внутри оцепления, нелепо размахивая пластмассовыми очками, которые так и остались у него в руках.

– Товарищ с очками! Отойдите! - услышал мегафонный голос и не сразу сообразил, что это у него такое обозначение - товарищ с очками.

…А потом он увидел мать… Ее несли на руках к «скорой помощи». Плюшевая жакетка волоклась по земле, и он сначала подумал, что ее надо бросить и не тащить за матерью, пока не сообразил, что жакетка «вошла» в мать и их нельзя разделить никоим образом. И рванулся к матери, но понял: это не мать, матери тут быть не может. Просто похожая седая старуха в плюшевом жакете. И он облегченно замахал очками. Мать же, которая и не мать вовсе, сказала так ясно, будто стояла рядом:

– Крушение, Валечка… Самое страшное, что есть на свете… Пожар и то лучше…

Он даже вздрогнул от живости слышимого и тут увидел Ольгу… Наверное, так сцепить поломанные колени могла только его целомудренная учительница-сестра. Сцепила колени и придерживает руками отколовшийся шиньон, пятнадцать лет назад купленный в парикмахерской Кутаиси.

«Что это со мной?» - подумал он и увидел и Галину, и Наталью, и Петрушку. Пронесли мертвую Бэлу, с волос которой капала кровь. Он один здоровенький среди мертвых, и полумертвых, и легкораненых. Он и этот мужичок в красном, который продолжал свое дело… «Ты отдал им свою машину, - услужливо шепнул ему некто. - Ты же понимаешь, в такой ситуации машина нужней всего… Это как кровь…»

Кровь! Он еще отдаст и кровь. И Валентин кинулся к «скорой».

– Может, нужна кровь? - спросил пожилую женщину в белом халате.

– Вы кто такой? - Она смотрела на него устало и в упор.