Клаудиа Пиньейро - Вдовы по четвергам Страница 22

— Не отговаривайте ее, будет еще хуже.

— Если вы дадите ей поступить по-своему, то через пару месяцев они разведутся, и вы со смехом будете вспоминать эту историю.

— Отправьте дочь учиться в Соединенные Штаты.

— Хорошенько поколотите ее.

Но Лала и Мартин поженились, и больше никто ничего не говорил, по крайней мере вслух.

В тот вечер, когда мы завершали оформление сделки с семьей Феррере, я сразу поняла, что все закончится плохо. Я рассталась с ними в здешнем клубе — они выглядели очень довольными, хотели чего-нибудь выпить и еще немного подышать воздухом Лос-Альтоса, того места, в котором решили поселиться. Сама я тоже была довольна и пошла домой, мысленно подсчитывая размер причитающихся мне комиссионных. Я наконец продала угловой участок в две тысячи квадратных метров, который выставили на продажу решившие разводиться Эспадиньейро. По соседству с домом Лафорге. Я еще только входила к себе, когда зазвонил телефон. Это была Лила Лафорге, дама лет шестидесяти, постоянно жившая в поселке, «пожизненный член клуба», как она любила представляться при встрече, считая, что все мы должны знать, что дом и членство в клубе записаны именно на нее, потому что муж был объявлен неправоспособным и обвинялся в фальшивом банкротстве.

— Скажи, они что, из тех крестьян?..[20]

Этот вопрос сбил меня с толку. Мысли стали путаться, от «крестьян» я перешла к «гаучо», от них — к «жителям деревни», затем — к «селянам», «фермерам», «скотоводам», «коровам», «быкам», «трактору», «лошадям».

— Русские, Вирхиния, они русские?[21]

Это слово застало меня врасплох, как гром среди ясного неба.

— Из общины, ты хочешь сказать? — спросила я.

— Вообще-то я ничего против них не имею, мы близкие друзья Уровичей, все дело в количестве, боюсь, скоро у нас тут будет маленький еврейский квартал. И как раз рядом с нашим домом.

— Не думаю, их зовут Феррере.

— Сефарды. Я знала одного Паса, а на самом деле… или одного Варелу… Вводят тебя в заблуждение своей фамилией, но все равно тайное станет явным.

— Вроде бы это приличные люди, молодая пара с маленьким ребенком, — осмелилась я ее перебить.

— Я их видела, в них есть русская кровь, которая рано или поздно проявится. Скажи, а процентная норма… она что, больше не действует?

В Ла-Каскаде много лет назад, когда это место было скорее «загородным клубом», в котором проводили выходные, чем постоянным местом жительства, действовало постановление о том, что в собственности представителей какой-либо одной национальности может находиться не более десяти процентов домов или земельных участков. Любой национальности. Говорят, сам Хулио Урович присутствовал на заседании совета, когда там принимали это предложение, но я так и не решилась у него об этом спросить. Если случалось так, что доля определенного сообщества превышала квоту в десять процентов, то следующему из них, пожелавшему переехать в Лос-Альтос, отказывали без объяснения причин. Провозглашалось, что целью этого постановления было избежать превращения нашего клуба в «национальный квартал» какой-либо группы. Но в реальности тогда отказывали лишь евреям. Никогда даже представить нельзя было, чтобы до десяти процентов могли бы дотянуть японцы, негры или китайцы. Не думаю, что у кого-то спрашивали, мусульманин он, буддист или англиканин. По крайней мере я не спрашивала. Но однажды в истории поселка настал момент, когда неизвестно почему это решение был отменено.

— Ты уверена, что его отменили? — настаивала Лилита. — Почему об этом не сообщили? И почему у нас нет отборной комиссии или чего-нибудь такого? Должна быть. И не только из-за евреев. Я тебе говорю в общем смысле, я против любой дискриминации, но надо же выбирать себе соседей. Это не просто чья-то квартира, мимо которой можно проехать на лифте — и все. Тут приходится постоянно общаться по самым разным поводам, просто нельзя не общаться, и я не хочу, чтобы меня заставляли иметь дело с людьми, которые никогда не смогут стать моими друзьями. Понимаешь? Я не хочу сказать, что они хорошие или плохие, но я их не выбирала. А ведь должна иметь возможность выбора, да? Мы живем в свободной стране.

Она подождала моего ответа, а потом, после небольшой паузы, продолжила:

— Уверена, что в других клубах есть какой-то механизм отбора. Но не думай, они в таком ни за что не признаются, будут говорить, что все произошло само собой, только это не так. Просмотри-ка список жителей и скажи, встретится ли тебе там хоть один Исаак или хоть одна Юдифь.

«Исаак или Юдифь». У нас тут есть Урович со своими детьми, жена Паладдини, о которой говорят, что ее девичья фамилия была Сильверберг, Либерманы и Фейхельманы. Но, честно говоря, в других клубах такого нет. У меня есть подруги из других агентств недвижимости, они работают в тех районах, о которых говорит Лилита, и они мне об этом рассказывали. Когда в агентство недвижимости приходит пара с еврейской фамилией, то их всеми средствами пытаются отговорить от покупки, чтобы потом не было неприятностей — ни у покупателей, ни у представительниц агентства. А неприятностей не избежать. Поэтому их проводят мимо местной церкви, даже если это и не по пути, сообщают, что все дети здесь ходят в католическую школу, показывают совершенно неподходящие дома или дома, которые им явно не по карману. И на всякий случай заканчивают фразой вроде:

— Конечно же это клуб светский, но в большинстве своем здесь живут католики.

Все усложняется, если клиенты — смешанная пара и только жена еврейка, такое можно обнаружить лишь при подписании документов. Так что мои коллеги, которые уже успели порадоваться удачным комиссионным, отпраздновать заключение сделки и даже купить что-нибудь в счет грядущих поступлений, вдруг оказываются ни с чем.

И должны выбирать: либо под каким-нибудь предлогом расторгнуть сделку, либо просто сказать в глаза покупателям позорную правду. Но почти никто и никогда не говорит правды, люди предпочитают разного рода проволочки и отговорки. Беда в том, что заранее знать такие вещи со стопроцентной гарантией просто невозможно. Кто осмелится спросить:

— Извините, сеньор, а ваша жена не еврейка?

Иногда есть разные признаки, помогающие сориентироваться, отличить католиков от иудеев: серебряные крестики, перстни с крестами, имена, выбранные для детей, их количество, школы, в которые предполагается их записать. Кроме того, у некоторых людей на этот счет есть шестое чувство, нюх, как у Лили Лафорге.

— Литман, а не Питман… через «л», как Лаура… — поправила меня сеньора Феррере в день заключения договора, — Лаура Юдифь Литман.

Я, не поднимая головы от бумаги, написала «Литман». Почувствовала, как кровь прилила к лицу, а мысли все вертелись вокруг слов «ни одного Исаака и ни одной Юдифи». Позорная правда.

Она сказала:

— Я очень рада, что мы переезжаем в Альтос-де-ла-Каскада.

Тут мне пришлось поднять голову. Она мне улыбнулась.

Через несколько месяцев мне снова позвонила Лили Лафорге:

— Я же говорила, они из этих.

— Да неужели?

— Я видела, как их сын купался в бассейне, совершенно голенький. Он обрезан.

Глава 20

Ее уже сто раз звали обедать. Но она не спускается. Рамона не спускается, потому что она Рамона, хотя ей и поменяли имя на Ромину. Не в документах, там этого сделать нельзя. Но даже в школу ее записали под новым именем — Ромина Андраде. И все называли ее Роминой. Кроме Хуани — она попросила его об этом. Рассказала, что когда она родилась, то ее назвали Рамоной. Ее мама, лица которой она почти не помнит. Хуани зовет ее Рама, придумав нечто среднее, но ее «мама», та, что заставляет ее зваться Роминой, об этом ничего не знает. Сразу видно, что ей нравится называть вещи чужими именами, думает Ромина. И я не Ромина, и Мариана мне не мама. Они обе об этом знают, но Мариана велит ей отвечать «Да, мама» и «Нет, мама». Она даже не разрешает ей говорить просто «да» или «нет» или кивать головой, как делают остальные дети. Мариана добивалась полного ответа, хотя и не без помощи затрещин. Но затрещины она готова стерпеть. Главное то, что у нее украли Педро. Педро теперь не знает, кто такая Рамона. И он не хочет, чтобы она рассказывала ему о том, откуда он на самом деле.

— Хватит врать, — говорит он и продолжает пинать свой мяч для регби.

Но она все равно любит его больше всего на свете, несмотря на то что он не знает, кто он такой.

Если бы Ромина вела дневник, ей было бы нечего писать там каждый день — это уж точно. Он стал бы до смерти скучным, думает она. Тут, где проходит вся моя жизнь, бывают дни, когда ничего не происходит: «Я встала, позавтракала вместе с женщиной, которая меня удочерила, она собиралась на турнир по теннису и сказала мне, что берет две ракетки на случай, если у одной из них лопнут струны во время ее знаменитого passing shot,[22] потом у меня было два экзамена, час свободного времени, на третьей перемене я плохо себя почувствовала, домой меня отвезла мама Валерии, которая участвовала в том же теннисном турнире, что и моя (струны у нее все-таки лопнули), но освободилась раньше, потому что не прошла в финал. Потом я смотрела телевизор, брат надо мной издевался, ужинала одна у себя в комнате, потом легла спать, конец».