Иван Зорин - Секта Правды Страница 22

«Я так старался, — всхлипывал он, глядя на холодные звёзды, — так старался…»

Однажды за столом Зиновий Модестович вытер коркой губы и, положив её на язык, умер. От него осталась дюжина рваных шляп и ворох испещрённых листов, сваленных в кожаный чемодан. Словно в луковице, в них слоились разговоры родителей, которые он стал понимать прежде, чем выучился словам, проступала долгая, как вьюга, тоска, торчали иголками накопленные обиды, в них Зиновий Модестович задним числом давал себе советы, будто исправлял ошибки в бесконечных черновиках, словно тарелки, разбитые на счастье, можно склеить. Жизнь в них выворачивалась наизнанку, несбывшееся сбывалось, а мечты воплощались, точно с самого начала были предназначены для бумаги.

Спустив на нос очки, сын разбирал их с неделю, а потом забросил на чердак. В Родительскую субботу он приходит к отцу, выпивает на кладбище рюмку, выливает вторую на землю и, садясь на скамейку, замечает, что могильные камни, как люди, одиноки, но каждый камень одинок по-своему.

РАССКАЗ, ВЫСТАВЛЕННЫЙ В ИНТЕРНЕТЕ

В снах время течёт в обратную сторону, а когда оно встречается со временем, текущим наяву, рождается пророчество», — подумал Митрофан Драч, и ему стало не по себе. Близилась полночь, сквозь дырку в заборе проглянула луна.

Одни рождаются с зубами, другие — в сорочке. Драч родился с отметиной постороннего, и его родимое пятно стало для него путеводной звездой. Он жил один так давно, что уже не помнил лиц близких. Словно фотография в рамке, он пребывал среди привычных вещей, занашивая рубашки до дыр и обрастая бородой, которую брил раз в месяц. В остальное время Драч писал прозу — не найдя общего языка со своим веком, он затеял с ним переписку. Однако ответа не получал. Да он и не стремился, веря, что каждый писатель сочиняет для единственного читателя — как только он его прочитает, писатель умрёт. Жизнь текла мимо, а Драч сидел на берегу, не ударяя палец о палец. Он верил, что мысли, как ногти, растут и после смерти, записывая их на колене, думал, что любой текст — всегда черновик, и складывал исписанные бумажки в шляпы, которые не успевал менять. «Судьба не копейка — в карман не положишь», — кряхтел Митрофан, горбясь на стуле рядом с кактусом, который то засыхал, то слезился падавшими в чернозём каплями. И Митрофан, безразлично кочуя по комнате и не встречая ничего, кроме солончаков, как верблюд в пустыне, научился жевать его колючки. Однако с годами у него появилась привязанность — всё больше вечеров он проводил в Интернете, и реальность постепенно делалась мнимой: далёкое в ней становилось близким, а близкое — далёким.

Позапрошлой ночью Митрофан допоздна засиделся в Сети, и ему приснился странный сон. Будто пропал известный писатель Нафортим Чард, который публиковался в его издательстве. Ни в каком издательстве Драч на самом деле не работал. Он давно выпал из гнезда своего времени и, перечитывая пожелтевшие газеты, в которые ему заворачивали хлеб, лишний раз убеждался, что в мире нет ничего нового. Однако во сне он ломал голову, как вернуть писателя. Разбирая его произведения, вспомнил незаконченный рассказ-аллегорию, и ему показалось, что разгадка в нём. Рукописи Митрофан не читал, но видел её фрагмент со словами «лай» и «Эльвира», и во сне ему пришла мысль привлечь к поискам Интернет. Перебирая сайты, всемирная паутина вывела его на рассказ «Без четверти вечность». «Новый день отделён от старого, — утверждал в нём Нафортим Чард, — завтра может и не наступить, потому что между днями, как между страницами, существует незримая щель». От этих слов Митрофана прошиб двойной пот: подушка стала мокрой, а во сне он вытер ладонью лоб, точно открещиваясь от прочитанного. Однако оторваться не мог. «Полночь — опасное время, — водил он по тускло мерцавшему экрану, — она таит бездну, через которую переходят по мосту в двенадцать шагов. При этом, как слепцы на верёвке, которую тянет век-поводырь, не разбирают попутчиков, держась суеверий эпохи, обливаясь общим для всех потом…»

«Таков закон мира, — уверял Чард, — и горе нарушившему его».

«Время, как колесо, заехавшее в муравейник, — возразил Митрофан, шевеля во сне пересохшими губами, — одни на гребне, другие — под пятой, но все — раздавлены».

А рассказ Чарда, между тем, оборачивался притчей. Герой, в котором легко узнаётся автор, одинокий, как закладка меж страниц, выпускает из рук нить времени. Однажды в полночь, когда волки вздыбливают под луной серебристую шерсть, а стрелки смыкают челюсти на горле циферблата, он срывается с моста в пропасть между днями. Без четверти двенадцать время вручает ему чёрную метку, и для него начинается обратный отсчёт, неотвратимо подталкивающий к бездне. Угадывая судьбу, он ещё пытается найти выход, но тщетно — бой часов заглушает его отчаянный крик.

Мораль притчи прозрачна: герой обречён, потому что его некому спасать.

Зверя находят по следам, убийцу — по отпечаткам, писателя — по тексту. Прочитав рассказ до конца, Митрофан, как это бывает во сне, понял, где искать Чарда. А затем декорации меняются, фигурками башенных часов выплывают чёрные монахи с гусиными перьями за ушами, а за ними, привязав к монастырским воротам коней, разводят костёр раскосые кочевники — сжигая иконы, они варят мясо. Прогоняя, как прокажённую, луну, небо вдруг делается с овчинку, а воздух от холода покрывают мурашки. Однако Драч не прекращает поисков и находит писателя у старухи по имени Эльвира, которая натравливает на него собаку. В неверном свете луны та скалит зубы, её злобный лай разносится по округе. «Это — эпоха, которую вечность спускает с поводка», — понимает во сне Митрофан и, оглохнув от лая, зарывается в подушки. И всё же ему удаётся спасти Чарда. «Человек вне времени, как слово вне речи», — слышит он его голос, который перекрывает бой часов.

Митрофан открыл, было, рот, но вместо ответа широко зевнул.

Проснувшись на матрасе со сбившейся простынёй, он подумал, что из этого сюжета может получиться рассказ, который и написал за день. Он так и назвал его «Без четверти вечность», однако из суеверия убрал слова «лай» и «Эльвира».

Сварив кофе, Митрофан надкусил бутерброд и поместил текст на одном из литературных сайтов.

За окном поплыли сумерки, тускло замерцали фонари. Потянувшись, Митрофан собирался остаток дня провести в одиночестве, слоняясь по комнате, когда телефонный звонок пригласил его на вечеринку. «Друзья, как зубы, — проворчал он, не попадая в рукава плаща, — появляются — не успеваешь считать, всю жизнь ноют, а теряются с болью». Он уже давно предъявлял себя, как паспорт — лишь по требованию, и теперь, сличая номера домов, гадал, к кому идёт. «Это э-э…» — представили его с порога, отведя дальний угол, где он ёрзал верхом на стуле, тёр спину о дверной косяк и не расставался с бутылкой вина. Женщина стареет, когда свыкается с губной помадой, мужчина — когда понимает, что последняя женщина в его жизни уже была. Митрофан был ещё не стар, но выцвел, как закладка меж страниц, и, когда начались танцы, приготовился подпирать стену.

«Человек — всюду лишний», — утешался он, опуская палец в вино и время от времени смачивая брови.

После двух бокалов он уже сосчитал на обоях все пятна и, морща лоб, прилаживался, как незаметнее взять с вешалки шляпу. Но тут появилась девушка в свитере, с сонником подмышкой. «Подержите, — сунула она книгу Митрофану, — будет, куда поставить бокал». Девушка смотрела, широко распахнув ресницы, и от смущения Драч поведал свой сон. «Искусство — сквозняк в тёмном лабиринте, — закончил он свою историю, украдкой косясь на обтянутую свитером грудь. — Следуя за ним, можно добраться до выхода». Девушка улыбнулась. «Мужчины такие самоуверенные», — проворковала она, касаясь губами его бороды. Он неловко затоптался и, сообразив, что танцует, постарался не наступить ей на ногу. Так, в танце, они вышли на улицу, а потом перепутали дорогу, и Митрофан вместо своего дома поехал в её. Она жила на окраине, и Драч не успел спросить её имени.

А утром ей пришла мысль. «Послушай, — сказала она тоном, который не терпит возражений, — нужно повторить всё наяву». Она примеряла у зеркала причёску, и чёрные волосы поднимались и опускались, как крылья ворона. Драч заглянул ей в глаза, но ничего в них не увидел. «Обратись к Интернету», — пояснила она с лёгким раздражением. Он хлопнул себя по лбу и, одной рукой прижимая коробок к столу, чиркнув спичкой, прикурил, а другой пробежал по клавиатуре, как это делал во сне. Список ссылок содержал одну строку — его рассказ, написанный вчера. «Какая я глупая!» — засмеялась девушка, в очередной раз взмахнув крыльями волос. Она полагала, что слова, на которых строился интернет-поиск, в рассказе и сне совпадают. Но Митрофану было не до смеха: ведь он набрал в поисковике «лай» и «Эльвира» — слова из притчи Нафортима Чарда.