Нэнси Хьюстон - Обожание Страница 22

ЖОЗЕТТА

Он действительно был опасен для себя самого — позже это подтвердилось.

ВЕРА

Вы ревновали! После стольких лет вы могли бы это признать! Шлюха Вера — слишком простое объяснение. Вас бесило, что этот мужик был совершенно особенным существом и вы, вся из себя дочь нотариуса, мизинца его не стоили! Вы не ответили на ожидания мужа, не расслышали мольбы стать ему духовной спутницей, не умели ни любить Андре, ни утешать в горестях и поражениях, а когда он нашел наконец родственную душу, которой мог излить свое сердце, женщину, способную вместе с ним воспеть радости жизни, любимую, с которой он мог познать телесное и духовное наслаждение и взлететь на небеса — да-да, говорю это при всех, не краснея, за всю свою жизнь я ничем так не гордилась, и повторяю это, и кричу об этом, и растрезвоню это со всех крыш, — взлететь на небеса, да, на небо, на седьмое небо! Признайтесь, Жозетта! Вы не могли вынести, что я считала великим человека, о которого вы вытирали ноги. Вы видели, как ваш муж распрямляется и расцветает под моим влиянием, и собственная посредственность становилась все очевиднее… Вот вы и заперли его в Шезаль-Бенуа.

ФИОНА

Мы, твоя честь, были твердо уверены в том, в Шезаль-Бенуа живут психи, как и в том, что Гюстав Рибодо — законченный алкаш. Но я вернусь к нашему разговору с Космо, не люблю, когда меня перебивают.

— Ты знаешь, что такое идиот?

— Конечно, знаю. Умственно отсталый, псих. Как в Шезель-Бенуа!

— Кто тебе это сказал?

— Ну, все говорят, в школе.

— Так вот — в школе все ошибаются. Идиот — это большой оригинал. Такой, как я, например.

— Хвалиться нехорошо.

— Я и не хвалюсь. Идиот — значит, единственный в своем роде. Знаешь, идиотом может стать каждый, достаточно захотеть. Но большинство боятся. Предпочитают быть как все, даже если в глубине души знают, что они — идиоты. Это не так-то легко признать. Нельзя даже вступить в клуб идиотов, потому что тогда перестанешь быть уникальным. Но идиоты обычно узнают друг друга. Когда я впервые увидел тебя, Фиона, то подумал: гляди-ка, эта малышка выглядит полной идиоткой, интересно, прав я или нет?

Я онемела.

— Так я был прав, Фиона? Скажи, ты, случайно, не идиотка?

— …Может быть. А Франк, он тоже может оказаться идиотом?

— Франк? Ну, Франк, он из другого курятника… Ладно, вернемся к моему слову: это такое особое пристрастие, причуда такая, какой у других не бывает… К примеру, когда кто-нибудь любит соленый… апельсиновый сок.

— Бррр!

— Или повторяет то и дело слово антиконституционно.

Я фыркнула от смеха.

— Или играет на пианино пальцами ног.

— Хм. Рада познакомиться с вами, идиосинкразия.

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Ужасно чувствовать себя больной и классно тоже, так ведь?

— Да что тут классного? Мучаешься, лежишь в постели, скучаешь…

— Знаю, но ведь и весело… Я, во всяком случае, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, ненавидел болеть, но и обожал тоже.

— Как можно обожать болеть?

— Воображаешь, что ты узник, понимаешь? Как в сказке. Заключен в болезнь, как в высокую темную башню с толстыми каменными стенами и тяжелой железной дверью, в голове шумит, как будто скотина-охранник бьет тебя по черепу дубинкой… Понимаешь?

— Да…

— И дрожишь, от страха, как узник, ожидающий казни на рассвете?

— Да…

— Ну а когда мама приносит тебе овощной супчик или питье с медом… это совершенно восхитительно и волшебно, правда? Намного лучше, чем обычно?

— Может, и так…

— Разве не чудесно, когда теплый бульон стекает по стенкам твоего раздраженного горла?

— Да, наверно.

— А что ты делаешь, когда скучаешь?

— Да так, ничего. Потому и скучаешь, что делать нечего.

— Конечно, но, знаешь, даже если стараться изо всех сил, совсем ничего не делать невозможно…

— Ага, я дышу, если ты об этом.

— Ммм-мммда… А еще что?

— Рассматриваю стенки.

— И что ты там видишь?

— Ничего.

— Да ладно тебе, Фиона! На стенах твоей комнаты нет никаких таких ничего! Я тебе не верю.

— Я вижу свет и тень, а если погода хорошая, в солнечных лучах пляшут крошечные пылинки.

— Так-то лучше!

— А иногда…

— Ну?

— Иногда среди пылинок как будто летает маленький прозрачный пузырек, и… он плавает по воздуху… На самом деле, наверное, его нет, я думаю, он… живет в моем глазу, понимаешь.

— Еще бы! Я с ним уже встречался, с этим пузырьком. А ты можешь им управлять?

— Да! Он как будто движется сам по себе, но если поднимаешь глаза к потолку, он там тоже оказывается и начинает скользить вниз.

— Знаешь, по-моему, это ужасно увлекательное занятие! А… читать ты умеешь?

— Да… В общем, умею… но, когда болею, не могу сосредоточиться, и тогда мне читает Франк. А если мама дома, она рассказывает мне историю.

— Твоя мама великая рассказчица.

— Ты ее любишь?

— Немножко люблю!

— Будешь жить с нами?

— Нет…

— А-а-а. Это хорошо, потому что Франк сказал…

Я вовремя прикусила язык. А Космо не настаивал.

Мы здорово поговорили, потом немножко помолчали. Мне было хорошо. Не часто удается вот так с кем-нибудь побеседовать.

Потом Космо достал из кармана кусок веревочки и научил меня играть в игру. Это было классно — перекидываешь веревочку каждый раз по-новому, все быстрее и быстрее… но тут вдруг без стука ворвался Франк. Мы с Космо вздрогнули, как будто нас застигли на месте преступления. Брат взглянул на меня холодно, как на чужую, и спросил — совершенно спокойно: «Я могу забрать „Тантана“? Ты дочитала?»

Не говоря ни слова, он забрал книжку, которую часом раньше бросил мне в голову, и вышел, и я поняла, что совершила непростительную ошибку. Я не только предала моего брата и наш девиз — глаза из камня, тело из камня, сердце из камня, — но еще и веселилась с чужаком — с клоуном-развратником, как он его называл, а значит, предала и нашего отца.

Я почувствовала себя полным ничтожеством.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Признаюсь, ваша честь, я ничего не знала о том, что происходило в тот вечер между Франком и Фионой. И не только в тот… Но мы вообще многого не знаем… Скажите мне, сами-то вы в курсе всех проблем, маний и душевных горестей ваших близких?.. Одни дураки верят во всезнайство. Разве стать умным не значит признать свое невежество? Поскольку мы призваны говорить здесь правду, заявляю: в тот вечер, после прогулки по кладбищу, у меня было одно-единственное желание — заняться с Космо любовью.

И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они — органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха — вечное небытие — в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!

Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым — из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.

К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум, как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком — ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.