Халед Хоссейни - Бегущий за ветром Страница 22

В тот же день, когда Бабу приняли на работу, мы отправились в Сан-Хосе на прием к миссис Доббинс – служащей органов социального обеспечения, которая занималась нашими пособиями, полной негритянке с весело поблескивающими глазами и ямочками на щеках. Как-то она мне сказала, что пела в церкви. Ничего удивительного – ее голос так и тек молоком и медом.

Баба вывалил ей на стол целую кучу продовольственных талонов и сказал, что они ему без надобности.

– Я всегда работаю, – пояснил Баба. – И в Афганистане, и здесь. Большое вам спасибо, миссис Доббинс, но я трачу только то, что заработал. Дармовых продуктов мне не надо.

Миссис Доббинс подозрительно прищурилась, не понимая, где тут подвох, но талоны взяла.

– За пятнадцать лет, что я здесь служу, такого случая не припомню. – В голосе ее слышалось крайнее удивление.

Бабе всегда было ужасно неловко рассчитываться в магазине талонами – он ведь не нищий. Еще какой афганец увидит, позору не оберешься.

Из конторы на улицу Баба вышел такой довольный, словно ему только что успешно вырезали опухоль.

Летом 1983 года я закончил среднюю школу. Мне было уже двадцать лет – самый старший среди вышедших на футбольное поле выпускников в академических шапках. Помню, Баба совсем затерялся в толпе родителей, среди вспышек фотокамер и голубых платьев. Потом его фигура обнаружилась рядом с двадцатиярдовой линией – руки в карманах, на груди фотоаппарат – и опять исчезла. Люди так и сновали туда-сюда, девушки обнимались, смеялись и плакали, все махали друг другу руками. Борода у Бабы поседела, волосы на висках поредели, и он вроде как стал меньше ростом – в Кабуле-то отец возвышался над любой толпой. На нем был красный галстук, который я подарил ему на пятидесятилетие, и парадный коричневый костюм – тот самый, который он на родине надевал только на свадьбы и похороны, – ныне единственный. Разглядев меня, Баба улыбнулся, подошел поближе, поправил у меня на голове академическую шапку и щелкнул меня на фоне школьной башни с часами. Конечно, сегодня был его день, даже в большей степени, чем мой. Обнимая меня и целуя, Баба сказал:

– Я горжусь тобой, Амир.

Глаза у него при этом заблестели, и я был тому причиной. Какое счастье.

Вечером он повел меня в афганскую шашлычную в Хэйворде и столько всего заказал, что в нас не влезло. Хозяину он объявил, что осенью сын отправится в колледж. Я готов был поспорить с ним на этот счет и сказал, что сейчас мне лучше пойти работать, поднакопить денег и поступить в колледж на следующий год. Но Баба на меня так глянул, что мне сразу расхотелось развивать дальше свою мысль.

После праздничного обеда мы с Бабой отправились в бар через дорогу от ресторана. Темное помещение было все пропитано ненавистным мне запахом пива. Мужчины в бейсболках и жилетах играли в бильярд, клубы дыма колыхались в неоновом свете над покрытыми зеленым сукном столами. На этом фоне я в своем спортивном пиджаке и отглаженных брюках и Баба в коричневом костюме выглядели не совсем обычно. Мы сели у бара рядом с каким-то стариком, голубые отсветы рекламы пива «Микалоб»[27] придавали его морщинистому лицу болезненный оттенок. Баба закурил и заказал нам два пива.

– Сегодня я очень-очень счастлив, – возгласил он, обращаясь ко всем вообще и ни к кому в частности. – Сегодня я пью вместе с моим сыном. И налейте пива моему другу, – обратился отец к бармену, шлепая старика по спине.

В знак благодарности дедок приподнял шляпу и улыбнулся. Верхних зубов у него не было совсем.

Свое пиво Баба прикончил в три глотка и заказал еще. Я и четверти бокала не выпил, а Баба успел расправиться с тремя, поставил старику виски, а бильярдистам – большой кувшин «Будвайзера». Мужики качали головами, дружески хлопали отца по плечу и пили за его здоровье. Кто-то поднес ему огня. Баба закурил, ослабил галстук, высыпал перед стариком целую пригоршню двадцатипятицентовых монет и указал на музыкальный автомат.

– Скажи ему, пусть выберет свои любимые песни, – попросил он меня.

Дед понимающе кивнул и отдал Бабе честь, словно генералу. Заиграла кантри-музыка. Пир горой начался.

В разгар веселья Баба поднялся с места и, проливая пиво на посыпанный опилками пол, гаркнул:

– Пошла Россия на хер! Собутыльники, смеясь, громко повторили его слова. Растроганный Баба заказал по кувшину пива каждому.

Когда мы уходили, все настаивали, чтобы мы посидели еще немножко. Баба был все тот же и восхищал всех вокруг, неважно, Кабул это, Пешавар или Хэйворд.

Я сел за руль старенького отцовского «бьюика-сенчури», и мы поехали домой. По пути Баба задремал, послышался могучий храп, машину заполнил сладкий и резкий запах табака и спиртного. Однако стоило мне остановиться, как Баба очнулся и прохрипел:

– Езжай до конца квартала.

– Зачем, Баба?

– Езжай, и все.

Он велел мне припарковаться на стоянке в конце улицы, достал из кармана плаща связку ключей, вручил мне и указал на стоящий перед нами темный «форд» старой модели, длиннющий и широченный. Какого машина цвета, в темноте было не разобрать.

– Вот. Ее только подкрасить и новые амортизаторы поставить. Один мужик с моей заправки все сделает.

Глядя то на отца, то на машину, я взял ключи. Вот это сюрприз!

– Тебе ведь надо на чем-то ездить в колледж, – пояснил Баба.

Я крепко сжал ему руку. Глаза мои наполнились слезами, и я был рад, что темнота скрывает наши лица.

– Спасибо тебе, Баба.

Мы вышли из машины и сели в «форд». «Гранд Торино» – вот как называлась эта модель. Цвет – темно-синий, сказал Баба. Я объехал вокруг квартала, проверил тормоза, радиоприемник, поворотники. На стоянке у нашего дома я выключил зажигание и повторил:

– Ташакор, Баба-джан.

Я мог бы рассыпаться в благодарностях, мог бы расписать, как я ценю его доброту и как много он для меня сделал и делает. Но я не стал. Ведь Баба смутился бы и почувствовал себя неловко.

И я только повторил:

– Ташакор.

Он улыбнулся и откинулся на спинку сиденья, едва не касаясь лбом потолка. Мы молчали. Слышно было, как похрустывает остывающий двигатель. Где-то вдали завывала полицейская сирена.

Баба повернулся лицом ко мне:

– Как жалко, что Хасана нет сейчас с нами. Стоило ему произнести это имя, «Хасан», как горло мне сдавило словно тисками.

Я опустил окно и принялся ждать, когда ослабнет стальная хватка.

– Осенью я поступлю в колледж низшей ступени[28], – сказал я отцу наутро.

Баба пил холодный черный чай и жевал семена кардамона – проверенное средство от похмелья и головной боли.

– Буду специализироваться на английском языке, – добавил я, борясь с внутренней дрожью.

– На английском?

– На литературном мастерстве. Баба в задумчивости отхлебнул чаю.

– Хочешь сказать, на сочинительстве. Рассказы будешь писать.

Я стоял, потупив глаза.

– А за сочинительство платят?

– Если прилично пишешь, да, – ответил я. – И если ты приобрел известность.

– А это легко – стать известным?

– У некоторых получается. Баба кивнул.

– А откуда брать деньги, пока учишься писать и стараешься прославиться? А если ты женишься, на что будешь содержать свою ханум?

Я смотрел в пол.

– Я… найду работу.

– Вах, вах! Как я понял, сперва ты будешь несколько лет получать специальность, а потом поступишь на какую-нибудь чатти работу типа моей. Хотя устроиться на такую должность ты можешь хоть сейчас. А с дипломом тебе будет проще… прославиться. А может, и не проще.

И Баба занялся своим чаем, бормоча про себя что-то насчет медицинского и юридического образования и «настоящей работы».

Чувство вины заставило меня покраснеть. Язва желудка, чернота под ногтями, ноющие запястья – все это Баба заработал, чтобы я мог жить в свое удовольствие. Только я все равно поставлю на своем, пусть даже меня грызет совесть. Не стоит лезть из кожи вон, лишь бы отец был доволен. Ничего хорошего не выйдет. Достаточно вспомнить воздушного змея.

Баба тяжко вздохнул и закинул в рот целую пригоршню семян кардамона.

Бывали дни, когда я садился за руль своего «форда», опускал стекла и часами разъезжал по дорогам, от Восточного залива до Южного, исколесив полуостров Сан-Франциско вдоль и поперек. Я проезжал по осененным тополями улицам соседних с нами городков, мимо обветшавших одноэтажных домишек с решетками на окнах, где жили простые люди, никогда не пожимавшие рук королям, а во дворах за серой сеткой изгороди древние машины вроде моей роняли капельки масла на асфальт. Лужайки были усеяны старыми игрушками, лысыми покрышками, пивными бутылками, и никто не спешил их убрать. Я вдыхал аромат древесной трухи, исходивший из разросшихся парков, глазел на гигантские торговые павильоны, где можно было бы проводить пять турниров по бозкаши одновременно, и катил дальше. Дорога вилась по склонам холмов Лос-Альтос, где сохранились старинные поместья с витражами вместо окон и серебряными львами у кованых ворот, с фонтанами, украшенными фигурками херувимов, с аккуратно постриженными газонами, которые не осквернял никакой металлолом. По сравнению с этими домами особняк Бабы в Кабуле казался жалкой лачугой.