Мо Янь - Большая грудь, широкий зад Страница 23

Когда я наконец снова смог что-то видеть, то обнаружил, что двор превратился в мир животных. Лайди стояла в соболиной шубе, а с шеи у неё свисала лиса с блестящими глазами. На Чжаоди была шуба из колонка. Линди красовалась в шубе из шкуры чёрного медведя, а Сянди в шубе из благородного оленя — рыжеватой, в белых пятнышках. У Паньди шуба была из пятнистой собаки, у Няньди — из овчины, а у Цюди — белая заячья. Матушкина лисья лежала на земле.

— А ну скиньте всё это! — раздался громкий голос матушки. — Скиньте, кому сказала!

Но сёстры будто не слышали, они вертели головами, пряча лица в воротники, поглаживали мех, и было видно, что они исполнены приятного удивления от объявшего их тепла и что уже само это удивление греет. Матушку аж затрясло.

— Оглохли все, что ли? — бессильно проговорила она.

Ша Юэлян достал из тюков оставшиеся две меховые куртки. Бережно погладив бархатистый, желтоватый с чёрными пятнышками мех, он с чувством произнёс:

— Названая матушка, это мех рысей, единственной пары в дунбэйском Гаоми, на сто ли в округе. Старый охотник Гэн с сыном три года не могли до них добраться. Вот шкура самца, а это — самки. Рысь когда-нибудь видели? — Он окинул взглядом блистающих мехами сестёр. Все молчали, и он, сам отвечая на свой вопрос, стал рассказывать, как учитель младших классов ученицам. — Рысь — это кошка, но покрупнее, походит на леопарда, но поменьше его. Умеет лазать по деревьям, прекрасно плавает, прыгает в высоту на целый чжан, может даже поймать пролетающую мимо дерева птицу. Они, эти рыси, как духи. Эта парочка обитала на заброшенном кладбище, и добраться до них было не легче, чем до неба, но и они в конце концов попались. Названая матушка, эти две курточки подношу в подарок Цзиньтуну и Юйнюй. — С этими словами он положил курточки из меха рысей из Гаоми, умевших лазать по деревьям, плавать и прыгать на целый чжан в высоту, на руку матушке. Потом нагнулся, поднял с земли огненно-красную лисью шубу, отряхнул и тоже положил ей на руку, проникновенно добавив:

— Названая матушка, уважь хоть немного.

Вечером того же дня матушка заперла двери дома на засов и позвала в нашу комнату Лайди. Меня она положила на кан рядом с Юйнюй. Я тут же протянул руку и расцарапал ей лицо. Она захныкала и забилась в самый угол. Матушке было не до нас, она в это время закрывала двери. Старшая сестра стояла перед каном в своей соболиной шубе, с лисой на плечах, скромная и в то же время гордая. Матушка забралась на кан, вынула из волос шпильку и поправила фитиль в лампе, чтобы горела ярче. Потом выпрямилась и произнесла с иронией:

— Садитесь, барышня, не бойтесь шубу замарать.

Сестра вспыхнула и, поджав губы, плюхнулась на квадратную табуретку возле кана. Лиса у неё на шее подняла хитрую морду, и глаза у неё сверкнули зеленоватым огнём.

Наш двор стал вотчиной Ша Юэляна. С тех пор как он поселился у нас, всё время приходили какие-то люди. В тот вечер у восточной пристройки было больше суеты, чем обычно. Через оконную бумагу проникал яркий свет газовой лампы — она освещала весь двор, и в её отсветах кружились снежинки. Во дворе раздавался топот ног, со скрипом открывались и закрывались ворота, из проулка то и дело доносился звонкий перестук ослиных копыт. В восточной пристройке гремел грубый мужской смех и раздавались выкрики: «Три персиковых сада!», «Пять вожаков!», «Семь цветков сливы!», «Восемь скакунов!». Шла застольная игра, когда выбрасывают определённое число пальцев. Привлечённые ароматами рыбы и мяса, шестеро сестёр сгрудились у окна пристройки, глотая слюнки.

Матушка не сводила сверкающих глаз со старшей сестры. Та упрямо смотрела на мать, и когда их взгляды сталкивались, казалось, в стороны разлетаются синие искорки.

— Ну и о чём ты думаешь своей головой? — грозно спросила матушка.

— Что ты имеешь в виду? — парировала сестра, поглаживая пушистый лисий хвост.

— Ты из себя дурочку-то не строй.

— Мама, я не понимаю, о чём ты.

— Эх, Лайди!.. — Голос матушки погрустнел. — Ты же из девятерых самая старшая. Случись что с тобой, матери и опереться будет не на кого.

Сестра вскочила как ужаленная.

— А что ещё ты от меня хочешь, мама? — В таком негодовании её ещё никто не видывал. — У тебя душа об одном Цзиньтуне болит, а мы, девочки, похоже, тут хуже дерьма собачьего!

— Ты, Лайди, мне зубы не заговаривай. Почему это вдруг «хуже дерьма собачьего»? Если Цзиньтун золото, то вы по меньшей мере серебро. Давай сегодня поговорим откровенно, как мать с дочерью. Этот Ша та самая ласка, что пришла к курам с новогодними поздравлениями, — ничего доброго за душой. А на тебя, как я вижу, он глаз положил.

Опустив голову, сестра продолжала поглаживать лисий хвост. В глазах у неё стояли слёзы.

— Мама, мне бы выйти за такого человека, больше ничего и не надо.

Матушку будто передёрнуло:

— Ты, Лайди, выходи за кого хочешь, я не против, но не за этого Ша.

— Ну почему?

— А вот непочему.

— Надоело горбатиться на вашу семейку, хватит! — с неожиданной злобой выпалила сестра.

Голос её звучал так пронзительно, что матушка аж замерла, вглядываясь в покрасневшее от злости лицо и вцепившиеся в лисий хвост руки. Она пошарила рядом со мной, нащупала смётку для кана и, высоко подняв её, возмущённо воскликнула:

— Ах вот как ты со мной разговариваешь! Смотри, как бы я тебя до смерти не запорола!

Она соскочила с кана и занесла смётку над головой сестры. Лайди даже не попыталась защититься — наоборот, с вызовом подняла голову. Рука матушки замерла в воздухе, а опустилась уже расслабленно, бессильно. Отшвырнув смётку, она обняла сестру за шею и со слезами запричитала:

— Лайди, нам с этим Ша не по пути… Разве я могу спокойно смотреть, как моя собственная дочка бросается в пучину несчастий…

Сестра тоже начала всхлипывать.

Когда обе выплакались, матушка вытерла Лайди слёзы тыльной стороной ладони и взмолилась:

— Доченька, пообещай матери, что не будешь водиться с этим Ша.

Но сестра стояла на своём:

— Мама, но я только и желаю, что быть с ним! Да и семье хочу добра. — Она покосилась на лежащие на кане лисью шубу и курточки из рыси.

— Завтра чтобы все скинули это барахло! — не сдавалась и матушка.

— И ты будешь смотреть, как мы с сёстрами околеваем от холода?!

— Спекулянт проклятый, вот он кто! — бросила матушка.

Сестра отодвинула дверной засов и, даже не обернувшись, вышла из дома.

Матушка, словно обессилев, откинулась на кане; было слышно, как из груди у неё вырывается сиплое дыхание.

В это время под окном послышались нетвёрдые шаги Ша Юэляна. Язык у него заплетался, и губы не слушались. Наверняка он намеревался легонько постучать по подоконнику и деликатно заговорить с матушкой о женитьбе. Но под воздействием алкоголя чувства притупились, а желаемое и действительное не совпадали. Он забарабанил в окно с такой силой, что прорвал дыру в бумаге, и через неё влетел холодный воздух с улицы и запах перегара.

— Мамаша! — заорал он гнусным и в то же время потешным голосом завзятого пьянчуги.

Матушка соскочила с кана, застыла на секунду, потом снова забралась на него и подтащила меня поближе к себе.

— Мамаша… — старательно выговаривал Ша Юэлян, — нашу с Лайди свадьбу… когда бы нам устроить… Нетерпеливый я вот такой немного…

— Собралась лягушка лебединого мясца поесть, — процедила сквозь зубы матушка. — Ой размечтался ты, Ша!

— Что ты сказала? — переспросил Ша Юэлян.

— Размечтался, говорю!

Он будто внезапно протрезвел и без малейшей запинки произнёс:

— Названая матушка, я, Ша, ещё никогда и ни у кого ничего смиренно не просил.

— А тебя никто и не заставляет просить.

— Названая матушка, — холодно усмехнулся Ша, — у Ша Юэляна, если что задумано, всё исполняется…

— Тогда тебе придётся сперва убить меня.

— Я твою дочку в жёны взять собрался, — усмехнулся Ша Юэлян. — Как я могу свою тёщу убить?

— Значит, никогда мою дочку не заполучишь.

— Дочка у тебя уже большая, — хохотнул Ша Юэлян, — и ты ей не указ, тёщенька дорогая. Вот и поглядим, что выйдет.

Всё так же похохатывая, он прошёл к восточному окну, прорвал бумагу и бросил туда большую горсть леденцов, заорав:

— Ешьте, сестрёнки! Пока Ша Юэлян рядом, будете, как я, есть сладкое и пить горькое…

В эту ночь Ша Юэлян не спал. Он безостановочно бродил по двору, то громко кашляя, то насвистывая. Свистел он замечательно, потому что умел подражать десяткам птиц. А кроме кашля и свиста ещё горланил арии из старинных опер и современные антияпонские песенки. Он то гневно казнил Чэнь Шимэя[39] в большом зале кайфэнского ямыня,[40] то, подняв большой меч, рубил головы японским дьяволам. Чтобы этот нетрезвый герой антияпонского сопротивления, встретивший преграду в любовной страсти, не сломал дверь и не ввалился в дом, матушка закрыла её ещё на один засов. Этого ей показалось мало, и она притащила мехи, шкаф, обломки кирпичей — в общем, всё, что только можно было принести, и завалила дверь. Потом засунула меня в «карман», взяла тесак для овощей и стала расхаживать по дому от западной стены до восточной. Никто из сестёр шуб не скинул; тесно прижавшись друг к другу, они спали, сладко посапывая, и ни какофония во дворе, ни выступившие на кончиках носов капли пота не были им помехой. Седьмая сестра, Цюди, пустила во сне слюнку на соболиную шубу второй сестры, а шестая сестра, Няньди, приткнулась, как ягнёнок, в объятия чёрного медведя — третьей сестры, Линди. Как я теперь припоминаю, матушка с самого начала потерпела поражение в борьбе с Ша Юэляном. Этими мехами он переманил сестёр на свою сторону, создав тем самым в нашем доме единый фронт. Матушка потеряла поддержку масс и осталась в этой войне одна.