Александр Тавровский - Исповедь пофигиста Страница 23

Сели в самолет, летим. Чартерный рейс — только мы. Че делать? Я сижу с нашим вторым тенором, Сашкой Бергом — чистейший немец, ну чистый русский немец. Но это только органы интересовало, а меня тогда больше заинтересовало то, о чем он говорил. А сказал он следующее:

— Рыжий! У меня колбаса есть, полусухая, будешь?

А я на АН-24 летел впервые. Здесь винт, там винт, гул, туалет забит, не пробиться, все трясется и гремит. Страшно… интересно.

— Давай, — говорю, — свою полузасушенную колбасу.

Ну, мы с ним колбасу сожрали, шоколадкой «Зайка» закусили. Прилетаем в Томск, меня тошнит. Откуда я знаю, отчего? От самолета, или от шоколадки, или от колбасы. Неизвестно… А только тошнит сильно, и все кружится и подмигивает.

Тем не менее нас грузят штабелями в автобус и везут в столовку жрать.

— Берите что хотите! За все заплачено спонсорами.

А мне начхать, мне плохо, мне бы только простокваши холодненькой… Короче, простокваша добавилась к колбасе, шоколадке и самолету. В гостинице я уже белый, потом — синий, потом — коричневый. Меняю окраску, как алкоголик. Пахомыч заметил:

— Ты что, устал?

— Нет, нормально. Волнуюсь перед выступлением.

— А! Это хорошо!

Ни хрена себе — хорошо! А ночью меня прорвало, с желчью, но пока рву — башка трезвая.

Повезли меня в больницу. Там дали таблетку, я рву дальше, но уже не трезвею. Пью кисленькую воду и рву. Так ночь протрясся, а в три часа дня у нас выступление. Мы сюда выступать приехали, а не рвать, меня оркестр ждет, ему без моей трубы — труба!

Приезжает Пахомыч:

— Игорь, все уже в кинотеатре «Родина». Побойся бога! Сашка Берг без тебя вторую партию тенора не вытянет.

— Пахомыч, — шепчу, — ты же видишь, какой из меня сейчас игрок?

— Вижу, — шепчет Пахомыч. — Но ты, дружок, пойми главное: ты в списке. Жюри считает музыкантов по головам. Если мы сыграем «Прощание славянки» в неполном составе, нам не зачтут. Ты трубу к губам приставь и сиди тихонько. Ты же пионер, мать твою!

— Ладно, Пахомыч. Может, соло я и вытяну.

Меня грузят в пижаме в «скорую» и везут в кинотеатр. Я блюю в «скорой», чтоб в кинотеатр приехать пустым. За сценой меня переодевают, как покойника. Пахомыч из бутылки с лекарством руки смочил и меня причесал, остальное дал допить.

— Перед выходом на сцену тебе надо рвануть покрепче, чтоб потом полчаса держаться.

— Так нам же, Пахомыч, сорок минут играть.

— Терпи, как русский солдат. Все, пошли, мы следующие.

Смотрю, труба моя уже готова, Сашка ее протер. Все волнуются:

— Ну как, Рыжий? Нормально?

— Все отлично, ребята! А где мой кулек? Кулек, блин, где?

И вот мы на сцене, играем «Душа полка», «Привет музыкантам»… Играем, играем… Меня понемногу мутит, я только палочкой вожу. Все гудит, а мне покой нужен. Я уже в упор ничего не слышу и не вижу, Пахомыч на меня даже не смотрит — боится.

Сашка Берг за двоих старается. Трубы играют такт, альтушки — такт, тенора, кларнет, тромбон выводят мелодию. Я вообще ничего не играю, во мне все играет, вот-вот наружу вырвется. А я сижу впереди, в самом центре и чувствую: у меня уже по подбородку течет… гадость! А я ее обратно в трубу.

Боком смотрю на Сашку. Уже пошли «Амурские волны». У Сашки губы посинели, слышу, уже и звук резонирует. А внизу трубы есть клапан для слива слюней: пока Пахомыч после марша палочку разминает, крутит-вертит, нужно пальчиком клапан прижать, чтобы слюни вышли, иначе булькать будет. А Сашка уже не успевает, срывается. Я и решил ему хоть как-то подсобить.

А я забыл, что у меня в трубе черт те что! Открыть клапан не могу, а помочь хочу. Ну, взял и дунул из последних сил. И у меня по серым штанам потекла… музыка. Не чтоб сверху рвануло, это ж как дунуть надо? Труба, если ее вытянуть, до двадцати метров будет.

Я между ног все это собираю… Пахомыч глаза закрыл, а я уже никакой. Ну и что? Мы вылетели в трубу. Меня сразу эвакуировали обратно в больницу, хотели кишку вставлять, но я не дал. Хрен я над собой опыты позволю, даже для блага всего прогрессивного человечества.

Пахомыч плачет:

— Лучше б ты отсюда и не выходил! Мы улетаем, а ты остаешься, улетишь сам.

Но, добрая душа, принес на прощанье домашних огурчиков. С лучком. С чесночком. Жена сама солила. Я съел один — прошло, я снова — понравилось. Я взял, но еще осторожно, сразу два огурца в рот — не рву! Чудо!

А самолет улетает завтра утром.

— Пахомыч! — голосю. — Жрать хочу!

Тут и Пахомыч в меня поверил:

— Выписывайте его поскорее, а то он опять отравится!

Выписали пулей. Кому я там был нужен? Он меня под руку и в ресторан.

— Что будешь есть?

— Всего и побольше! Творог буду, глазунью буду, картошку жареную буду. И огурчиков, огурчиков!..

Пахомыч после сам рассказывал, как он меня огурчиками домашними от смерти спас. Батя так ржал!

Глава пятая

Я уже много раз говорил, что школу я терпеть не мог. Говорил? Так теперь еще раз говорю. Не мог. Когда мне ее было терпеть? У меня то оркестр, то гонки, то радиоспорт. Зато в школе не было нелюбимого предмета, потому что я все предметы одинаково не любил, все до одного, даже физру ненавидел. Как звонок на физру, мне сразу Кастрат Матвеевич представлялся, и я покорно шел к козлу. А весь класс, блин, в волейбол играл. Со злости я даже предложил в школе чемпионат устроить по прыжкам через козла. А учитель физры, тоже козел порядочный, меня обнадежил:

— Ничего не выйдет, у нас в школе всего один козел. А впрочем, Лукацкий, считай, что ты уже чемпион.

Зато я любил точить на станке, на токарном. В шестом классе мог выточить шарик. Абсолютно круглый, как голова. Все чокнулись, когда увидели. А учитель труда даже позавидовал, но потом обрадовался и натащил мне всяких заказов со стройки. Особенно удались мне отвесы. Я думаю, что тогда сделал эталон отвеса. Школа деньги заработала, а я — шиш.

Зато я весь в батю: он столяр, и я учиться не люблю, а люблю все делать своими руками. Как батя.

Так! Школу я ненавидел. А кончать ее тем не менее было нужно. Батя до хрена усилий приложил, чтобы я там навечно не остался. А школа — вечная мерзлота, в ней можно до конца света пролежать или просидеть и совсем не испортиться. То есть ежели тебя лет через двадцать откопать, то еще вполне и съесть можно, так хорошо человек в ней сохраняется. Но упаси бог напрячься: тогда за год сгниешь. Только в неподвижном состоянии, в глубокой спячке из класса в класс, чтоб мерзлоту не растопить собственным теплом.

Вот что батя удумал. Он переговорил со всеми учителями, особенно с самыми напряженными: с Зинаидой Спиридоновной, классной, алгебраичкой, да не классной алгебраичкой, а классной и еще алгебраичкой. Это ж настоящий монстр, змеюка о двух головах! И Галиной Сергеевной, русской литераторшей. Фамилии я не помню, но точно помню, что не Пушкина или Кларацеткин.

Батя к ним подколодной змеей подлез и выпытал, каких писателей они больше всего хотели бы иметь, а затем выжег Спиридоновне Блока, а Сергеевне Чехова. Ясен замысел?

Чехова и Блока вставил в рамочки из красного дерева. Откуда у отца красное дерево? Знаю. Он судомодельный кружок вел. Как ну и что? А все заготовки приходили в ящиках из красного дерева. Страна бедненькая, заготовки хрен выпросишь, а уж если придут — обязательно в ящиках из красного дерева. Точить такое дерево на фрезерном станке ужасно, но батя и это превозмог. Он и раньше для себя из бука выточил стол с ножками. Три месяца вытачивал один стол, очень тугое дерево. Да и не для себя, на заказ. Ему только деньги шли, а стол, блин, ушел на сторону.

На экзамены я понес эти картинки. Тоже, как в «Бриллиантовой руке», все боялся перепутать. А то всунешь бабе нелюбимого мужика — хрен тройку поставит!

На первом экзамене по сочинению меня посадили на первую парту рядом с лучшей нашей отличницей. Как ее звали, хоть убей, не помню, но помню, что я написал сочинение, а она его проверила. Зачеркнула триста ошибок, кое-что переделала. Я его тут же начисто переписал, без единой ошибки. Сергеевна мне за него три поставила. Представляете? Мне — три. Невероятно! Вот что Чехов с бабой делает, даже с учительницей.

То же и на устном русском. Подхожу выбирать билеты, тянусь к билету, смотрю на Сергеевну. А она кривится, смотрит на другой билет и — раз! — так радостно глазом подмигивает. Я беру ее билет, мне ведь по барабану, я ошибиться не могу, я ни одного не учил. Но чтобы ей было не стыдно получить картинку… а мне поставить тройку. Отец всегда предупреждал, что я «тихий троечник». Я не спорю.

А на геометрии мне попался билет идеальный. Я расписал его в трех доказательствах. Оказалось, что до сих пор науке известны только два. Причем третье, неизвестное науке доказательство, я каким-то образом взял из тригонометрии, которую мы вообще не проходили. Ну, кто я после этого? Откуда я его выдрал? Наваждение! Классная мне от удивления «пять» сначала поставила, но почему-то перечеркнула все три моих доказательства и написала четвертое.