Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики Страница 23

Не знаю почему, но представлением и газетами, властям успокоить народ не удалось. И на следующий после торжественных мероприятий день, демонстранты, в числе которых был, разумеется, и я, подошли к Дому Связи, располагавшемуся поблизости от Дома Правительства, и многотысячной толпой стали напротив него. У входа в Дом связи находилась вооружённая охрана.

Не помню уже, по какой причине у 'инициативной группы' в толпе возникло желание дать телеграмму Молотову. Кажется, хотели поздравить его с днём рождения, который был 9 марта. От толпы отделились четыре человека - двое юношей и две девушки, подошли к охране. И их тут же схватили, выкрутили руки и завели в дом. Толпа бросилась через улицу на выручку: А из окон Дома Связи вдруг заработали пулемёты.

Дальнейшая картина преследует меня всю жизнь. Вокруг начали падать люди. Первые мгновения они почему-то падали молча, я не слышал никаких криков, только треск пулемётов. Потом вдруг один из пулемётов перенёс огонь на огромный платан, росший напротив Дома Связи, по-моему, он и сейчас там стоит. На дереве, естественно, сидели мальчишки. Мёртвые дети посыпались с дерева, как спелые яблоки с яблони. С тяжёлым стуком :

И тут молчание прервалось, и раздался многотысячный вопль толпы. Все кинулись кто куда - в переулки, укрытия, но пулемёты продолжали косить убегающих людей. Рядом со мной замертво упал сын бывшего директора нашей школы - мой ровесник. Я заметался и вдруг увидел перед собой небольшой памятник писателю Эгнате Ниношвили. Я бросился туда и спрятался за спиной писателя, лицо и грудь которого тут же покрылись оспинами от пуль. Затем, когда пулемётчик перенёс огонь куда-то вправо, я бросился бежать по скверу.

По дороге домой я увидел, как танки давят толпу на мосте через Куру. В середине моста была воющая толпа, а с двух сторон её теснили танки. Обезумевшие люди кидались с огромной высоты в ночную реку. В эту ночь погибло около восьмисот демонстрантов. Трупы погибших, в основном, юношей и девушек, ещё три дня потом вылавливали ниже по течению Куры. Некоторых вылавливали аж в Азербайджане. На многих телах, кроме пулевых, были и колотые - штыковые ранения.

Дворами я добрался до дому и, не раздеваясь, лёг спать. И только тут я обнаружил, что ранен: в ботинке хлюпала кровь, и я вылил её как воду. Штанина была вся в крови и прострелена насквозь. Я даже маме не сказал, что ранен. Осмотрел рану - кость не задета. Перемотал ногу, чем попало, спрятал штаны, и как ни в чём не бывало, утром пошёл в школу. Кстати, рана эта потом долго гноилась.

Но только я высунул нос из ворот, как тут же наткнулся на танк, стоящий прямо перед нашим домом на улице. Страшно перепугавшись (арестовывать приехали!!!), я взлетел на свой третий этаж и забился в чулан. Переждав некоторое время, я понял, что танк, видимо, приехал не за мной, а за кем-то другим, и вышел из дома.

Проходя мимо больницы на улице Плеханова, я увидел странную картину: деревья перед окнами больницы были сплошь увешаны окровавленными бинтами, А пожарные, приставив лестницы, снимали их, матерясь. Оказалось, раненые сорвали свои окровавленные бинты, выбросили их из окон больницы и разбежались, боясь, что всех раненых арестуют как участников беспорядков.

Однако арестов, судов и расстрелов, как потом в Новочеркасске, в Тбилиси не последовало. По крайней мере, никого из моих знакомых не взяли. Видимо, власти посчитали, что 'и так хорошо'.

В 1989 году я с моей будущей женой Тамарой, побывал в Тбилиси и пошёл на место расстрела - поклониться писателю, защитившему меня своей каменной грудью. На памятнике были отчетливо видны оспинки от пуль. Прохожие улыбались, наверное, принимая меня за почитателя таланта Эгнате Ниношвили, произведения которого я, к своему стыду, так и не удосужился прочитать :

Суицид

Но кланялся я памятнику после, а сейчас у меня голова шла кругом - рушились все устои. Нас расстреливали правительственные войска только за то, что мы выступали за советскую власть. Мы же выступили 'за', а не 'против'?

Беспокоила меня и рана, которая стала нагнаиваться. Кость не была задета, но рана всё расползалась и кожа вокруг неё краснела. К врачам я обратиться боялся - ещё арестуют. Я даже перестал тренироваться - болела нога. С Фаиной нет никаких контактов - она меня явно избегала. Один Владик был со мной рядом, он постоянно приходил ко мне и проводил со мной всё свободное время. Я и в школу перестал ходить: узнают о моём ранении - донесут куда надо.

И за время вынужденного безделья мне в голову пришла мысль, которую назвать умной никак было нельзя. У меня было несколько негативов на плёнке, где я тайно фотографировал Фаину. Один раз я даже сумел сфотографировать её в ванной, где она купалась. Мне это чуть не стоило жизни - я по стене с железного балкона дополз, цепляясь за выбитые кирпичи и остатки креплений бывшей лестницы, до окна в её ванную на втором этаже. В нашем доме ванные были совмещёны с туалетом и имели большое окно во двор. Летом соседи чаще всего ставили на подоконник ванной вёдра с водой, вода грелась на солнце, и этой водой они купались, поливая себя шайками. В одно из таких купаний я и сфотографировал Фаину в обнажённом виде. Она орала и пыталась облить меня водой, но родителям не сказала.

Так вот, имея этот негатив, я несколько раз фотографировал себя в своей ванной в подходящих позах и без одежды. Позы должны были подходить к той, в которой сфотографирована была Фаина. Затем из готовых и крупных фотографий я сделал монтаж и сфотографировал его снова. Проявив плёнку, обнаружил, что работа вышла на славу - монтаж удался. Я выбирал вечер, когда смогу запереться на кухне и изготовить позитивы.

Тем временем Владик принёс мне жестяную баночку из-под вазелина, наполненную какой-то жёлтой мазью. Это была пенициллиновая мазь - чудо того времени, которую притащила из госпиталя мать Владика - Люба, работавшая там медсестрой. Несколько побаиваясь, я смазал мою рану этой мазью, израсходовав её почти всю. А баночку выбросил в мусорное ведро. Положил на рану сверху марлю и перебинтовал ногу.

А утром - вы можете мне не поверить, но почти вся рана затянулась тоненькой розовой плёнкой. Только в самом углу рана продолжала гноиться. Я рассыпал по полу мусорное ведро, которое, к счастью, не выкинули, разыскал жестяную баночку, тщательно собрал остатки мази и намазал её на гноящийся угол раны. И к утру зажил и этот кусочек раны! В то время микробы, ещё не вкусившие пенициллина, погибали от него все и разом! Владик был счастлив, что помог мне; странно, что меня даже не удивляла его привязанность и постоянная, нежная забота. Я считал, что всё так и должно быть, не задумываясь - почему.

А в один из вечеров я велел Владику уходить домой, так как собирался печатать заветные фотографии. Владик буквально со слезами на глазах упросил меня взять его с собой и показать, как это делается. Меня смущала только конспиративность в отношении 'криминальных' фотографий - Владик знал о том, что я люблю Фаину. И я задумал испытать на нём впечатление от монтажа.

Итак, мы с Владиком в запертой и затемнённой кухне; перед нами ванночки с проявителем, ведро с водой для промывания фотографий. На столе - увеличитель и красный фонарь. Сейчас, когда фотографии заказывают в ателье, эта картина кажется диким атавизмом, но именно так и изготовлялись фотографии в то время. Особенно 'криминальные'.

Я подложил под красное изображение бумагу и откинул светофильтр. Сосчитав, до скольких положено, я утопил бумагу в проявителе, придвинул красный фонарь, и с замиранием сердца стал ждать результата. Обняв меня за спину, Владик тоже напряжённо смотрел в ванночку. И, наконец, появилось, на глазах темнея, заветное изображение: обнажённая Фаина, стоящая по колено в ванной, а сзади я обнимаю её руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас оскаленные - то ли в улыбке, то ли в экстазе.

Владик аж раскрыл рот от неожиданности:

- Так ты её трахал? - страшным шёпотом спросил он меня, отпустив мою спину и заглядывая прямо в глаза.

- А что, не видно, что ли? - уклончиво ответил я, отводя глаза от пристального взгляда Владика.

- А она, сучка, говорила мне, что у неё с тобой ничего не было! Все девчонки - суки! И на что она тебе нужна? - горячо говорил Владик, - во-первых, она еврейка, а они все хитрые и продажные; во-вторых - она бессовестно кадрит Томаса, а он плевать на неё хотел! Да она - лихорадка тропическая! - употребил он в сердцах термин, вероятно заимствованный от матери-медсестры.

- Ну, а тебе, собственно, что за дело? - удивился я, - ну, может и сука, может и лихорадка, а тебе-то что?

Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел.

- Мне - что за дело? Мне - что за дело? - дважды повторил он и вдруг решительно сказал тем же страшным шёпотом: - А то, что я люблю тебя, ты, что не видишь? И я не отдам тебя всякой сучке! Ты женишься на мне, может, не открыто, не для всех - а тайно, только для нас!