Марианна Гончарова - В ожидании Конца Света Страница 23

«Саша! Ты помнишь наши встречи в Приморском парке на берегу…»

Как слаженно и весело пел хор: мой тоненький писклявый голосишко и ласковые, немного дребезжащие голоса моих новых подруг. Бабушка молча, терпеливо выдержала мой очередной триумф, переждала, пока счастливые дамы, улыбаясь и делая комплименты бабушке и ее талантливой внучке, уйдут, повела меня домой. Я трусила рядом с ней и тихонько попискивала, как нашкодивший котенок. Бабушка грозно и размашисто ступала и, крепко держа меня за руку, говорила и говорила. Она обещала, что я доиграюсь, что когда вырасту, мне будет одна дорога — играть в кинотеатрах перед сеансами. Для бабушки это был пример самого низкого падения, ниже некуда. Бабушка предрекала, что я буду сидеть на низкой сцене за разбитым роялем в холодном полутемном фойе, люди будут вокруг бродить в пальто, а я буду аккомпанировать певице-алкоголичке. В гардеробе у нас на двоих будет всего одно платье на все случаи жизни, потому что в кинотеатре платят копейки, а все деньги будут уходить у нас с безымянной певицей на водку и папиросы. А главное — бабушка даже остановилась и взглянула мне прямо в глаза, чтобы я запомнила это раз и на всю жизнь, — в кинотеатре никто! никогда! никому! не аплодирует!

Меня посадили под домашний арест, и несколько дней я не ездила на пляж. На уроки музыки я больше не ходила. И на улицах, иногда встречая и здороваясь со своими хористками, обнаружила, что в отрыве от инструмента они меня не узнают. Здороваются сухо, машинально или даже отводя глаза. Тогда, в мои десять лет, я поняла, как преходяща слава.

Хотя накрепко выученные на слух старые песенки однажды мне все-таки пригодились.

Мой папа был тренером по гимнастике. Это по специальности. А работал он в обычной школе. Мы с мамой посмеивались, потому что он говорил знакомым: «Я работаю в средней школе, читаю физкультуру». Вот это вот «читаю физкультуру», как «читаю физику» или «читаю математику», было очень забавно. Но папка относился к своим урокам очень серьезно, дети его любили. А уж уроки гимнастики он проводил как никто другой в нашем регионе. Он и сам был мастером спорта по гимнастике, и если бы не травма руки, несовместимая с большим спортом, наш папка ого какой был бы знаменитый, потому что у него была гигантская воля к победе. И вот к нему должны были привезти гостей — посмотреть, как он проводит уроки гимнастики для девочек. Тут уж папка развернулся — вот тут уж он им покажет, он им ого как покажет! И поскольку в школе не было лишнего музыканта — учитель пения работал на полставки, — папа, естественно, привлек меня. Он репетировал с девочками сольное выступление — с мячом, с булавами, с лентой. А я сидела за роялем и попадала им в ногу. Где надо чуть задерживала, где надо ускорялась. Здесь как никакая другая музыка подходила та самая — любимая песня моей и бабы Норы старушечьей компании.

И к слову, папины гимнастки так всем тогда понравились, так понравились! А уж заместителя заведующего облоно Качку Татьяну Аркадьевну, пожилую насупленную одышливую даму с серебристой укладкой, в черном костюме и орденскими планками на груди, удалось растрогать до слез именно музыкой ее юности. Она, как самая простая, самая обыкновенная старушка из тех моих родимых хористок, вытащила из-под ремешка часов носовой платок и стала плакать под музыку песни «Расстались мы».

Там, в этой песне, слова такие есть:

Прощались мы,светила из-за туч луна.Расстались мы, и снова я одна, да, я одна…Расстались мы,К любви возврата больше нет…Не слышал от меня ты слов упрека.За что ж обидел ты меня жестоко,милый…Расстались мы,Другой любви я не ищу.Но если ты вернешься,Я тебя, тогда тебя прощу.

И она, заместитель облоно, председатель комиссии Качка Татьяна Аркадьевна, слушая музыку, тоже наверняка вспоминала слова песни, шевелила губами, бедная, милая, и думала о своем… А девочки папины в это время под печальную мелодию Качкиной боевой юности красиво и плавно выполняли вольную программу.

Для младших классов мы с папой записали музыку на магнитофон. Записывали так. Папка шагал и делал всякие упражнения с двумя флажками, а я играла. Когда упражнения должны были закончиться, папка подавал мне знак, и я завершала мелодию финальным аккордом. Я играла в своей маленькой комнате, а папа шагал в прихожей. И в дверь, открытую настежь, я видела, как папка снует туда-сюда под музыку и все упражнения, между прочим, делает в полную силу, как он все и всегда делал в своей жизни, пока не заболел. И вот я играю мелодию, а папка, задрав нос, вытянув шею, то гордо шагает в одну сторону, то вдруг вижу — обратно несется на цыпочках с нежным девичьим выражением лица и летучей загадочной улыбкой, как у балерины. То, как птичка крылышками, трепыхает кистями рук. То, как зайчик, уже скачет в другую сторону. То вдруг остановится в проеме двери, выставив грудь, натянутый как струна, и марширует на месте.

Поэтому во время этих самых открытых уроков в младших классах была слышна не только веселая детская музыка, но и чье-то сдавленное фырканье, а конкретно мое. Потому что трудно мне было тогда удержаться от смеха.

Папа приучил нас, своих девочек — маму, Таню, свою младшую сестру Линочку и меня, — что мы должны по жизни ходить, гордо подняв голову, вытянув шею, держа спину, с нежным выражением лица и летучей загадочной улыбкой. Что мы не должны делать трудную работу, ходить одни ночью и поднимать тяжелое. Он тренировал нас с сестрой ходить прямо, укладывая нам на голову книгу. Книга называлась «Короны мира». Это была детская энциклопедия, пересказывающая вкратце историю королевских семей мира. А сейчас мы несем невосполнимые потери. Мы сутулимся, мы делаем трудную работу, мы часто бежим домой темными вечерами и часто носим тяжести.

Ну мы и получим от него, когда встретимся там, за временем. Вот мы уже выслушаем. В первую очередь за то, что куда-то задевалась книга «Короны мира».

03.15

Ну неужели все, абсолютно все

должны закончить здесь, на земле, свое существование? Хорошие, добрые люди? Такие, как моя мама? Или такие, как мои многочисленные добрые друзья и приятели? Как мои любимые учителя? Как мои Карташовы? То есть вот Светка и Сергей Карташовы и рядом с ними — какие-нибудь преступники… Нет? А как будет?.. Как развилка на выходе из самолета в лондонском аэропорту Хитроу? Одни пассажиры, кто из Европы, те направо, другие — налево. И там, где направо, — туда идет меньше людей, только избранные. Или где налево — меньше? Не помню. Только вот вопрос: кого куда? Ну хорошо, а вот этот вот, маленького роста мужичок, допустим, Васик Кузнецов. Смешной, нелепый — мордочка насупленная, уверенный во всем, что говорит. Да какое говорит — несет. Типа он пророк, он — истина. Жадный. Орет и слюной брызжет: это мое! Это мой город! Это моя речка! Это моя улица! Уйди, ты тут не родился! Васик этот уверен, что несправедливо недооценен его труд в области… Ну там, в одной области. Да ладно, чего скрывать — в области литературы. И тогда он цепляется к другим людям, у которых есть достижения как раз в той самой области, где он, по его мнению, лучший из лучших. Но вокруг же все подлые, злые, продажные, поэтому его специально! специально недооценили… И он ночью не спит, вздыхает, пыхтит, ворочается, обдумывает, вот я им как покажу всем! кулаком как дам завтра всем! А днем, уставший от бессонницы, поскуливает и подвывает. И что-то такое корябает незамысловатое. Обзывается. Оскорбляет, как плохие мальчики в детском саду. Крутит фигу из пальцев и вытягивает ее в адрес обижаемого — а вот тебе: бебебееее! понял?! понял, да?! К слову, мне родители в детстве не разрешали с такими водиться. А мне всегда было их жалко. Вот он тебя обзовет по-всякому, незатейливо так, безыскусно, он же ничего умного или смешного придумать не может, дурачок дурачком, покричит, попляшет, покривляется, а потом, бедолага, сядет в углу, сопливый, надутый, обиженный. Никто его не любит, никто с ним не играет… Все смеются, радуются, в мяч на лужайке играют. А он маленький такой. Один сидит. Коленочку разбитую ковыряет. Майка с плеча сползла.

А кто-то однажды мне сказал, что да-да, знаю я этого Васика Кузнецова — мелкий человечишко, хвастливый, невоспитанный, завистливый, и вся литература его — это «лам-ца, дри-ца, оп-ца-ца». И мне тут еще жальче его стало. Ну вообще как же получилось, что человек так не удался у мамы с папой!

Вот куда его? Да, не очень хорош… Но и не совсем уж плохой… Такой себе — никакой. Так куда ж его? И вообще. Как-то это слишком просто: два коридора. Хорошие — в один, плохие — в другой. Так только в индийском кино бывает. А в нормальной человеческой жизни — нет. Даже в природе так не бывает. А природа же органична абсолютно. Даже ее ошибки. Поэтому должно быть как-то по-другому.