Михаил Осоргин - Вольный каменщик Страница 23

Всякий раз, как царь Соломон растерзывал очередную девушку из тысячи заготовленных для его наслаждений, он чувствовал временное пресыщение и искал дневного занятия, соответственного его званию.

Нос царя был мясист, кадык отвисл и лоб низок. Но в царе оказалось достаточно догадливости, чтобы понемногу сообразить, что мастер Хирам, строитель его Храма, — человек, опасный своим влиянием среди многих тысяч рабочих, занятых строительством под его руководством. Не только сметлив, но и мудр был царь Соломон, особой ядовитой мудростью правителей, которую он передал и всем дальнейшим правительствам всех эпох и племён. Ведь народ, оставшийся от Хеттеев, и Амореев, и Ферезеев, и Евсеев, которые не были из сынов израилевых и не были дорезаны сынами израилевыми, Соломой сделал оброчным и допускал к работам; сынов же израилевых не поставил Соломон работниками к делам своим, но они были воинами, и начальниками телохранителей его, и вождями колесниц его и всадников его.

И это были главные приставленники у царя Соломона (двести пятьдесят их), управлявшие народом. А к ним были священники, и левиты, и придверники, готовые служить царю и указанному им богу за установленную мзду.

Параллели с настоящим временем всегда вызывают улыбку на лице Егора Егоровича, с трудом переносящегося в столь давние времена. Это немного мешает ему воспринимать правильно и тексты библейские, и легенду о Хираме.

Желая знать всегда и все о действиях и намерениях этого человека, царь избрал из среды верных троих вернейших, готовых пить кровь братьев своих и мясо их жевать, попросту говоря — шпионов, и научил их, как проникнуть в ряды близких Хирама под видом работников. И они стали каменщиками-учениками, а за усердие в работе были сделаны подмастерьями и узнали проходное слово подмастерьев, получавших плату у правой колонны Храма. Но мастерами они не стали, потому что не было в их помыслах чистоты, в разуме их света и в сердцах их творческой посвящённости. И не была свойственна им готовность к жертвенной смерти.

Имена их были — Юбелас, Юбелос, Юбелюм.

В соседней комнате гаснет свет; профессор задул лампу, убедившись, что размножать растения отводками проще, чем черенками, но получать черенки легче, чем добывать отводки. Соловей продолжает петь, серая невзрачная птичка, пожалуй, даже невзрачнее воробья. В Казани воробьи каждое утро прилетали к окну профессора и забавно растаскивали крошки хлеба. Потом пришли чехословаки, ушли чехословаки, и за чехословаками Казань ушла за границу. И Казань, и наука. В настоящее время жизнь сводится к тому, чтобы из нарезанного машиной картона склеивать коробочки для аптекарских товаров и иногда занимать двадцать франков у дорогого Тетёхина, человека поистине превосходного.

Получасом позже гаснет свет и в комнате, где спит Егор Егорович. Гаснет свет керосиновой лампы, но не свет познания. В темноте, локтем на подушке, Егор Егорович думает о том, что все три имени, Юбелас, Юбелос и Юбелюм, суть не что иное, как псевдонимы заведующего экспедиционным бюро Тетёхина, который, никем, конечно, не подкуплен, но обладает всеми недостатками и пороками дурных подмастерьев: недостаточной пламенностью, неспособностью отрешиться от мирского, непросвещённостью и, кажется, даже гордыней.

Три гнусных заговорщика прислонились за колоннами, чтобы подслушать слово. Жадным, завистливым глазом они подсмотрели семь совершенных точек касания, — но священное слово великий мастер говорил и спрашивал на ухо. Получив свою плату, мастера разошлись из Храма, оставив учителя в одиночестве.

Хирам встал, выпрямился и взглянул на небо. Храм не был завершен крышей, светила ночи свободно и любовно озаряли работу вольных каменщиков. Хирам не знал усталости, — он был готов пройти отсюда в плавильню, провести ночь за чертежной доской или посвятить её размышлениям. Сняв свой рабочий кожаный передник, он направился к южному выходу.

И тогда из тьмы трусливой и гадкой походкой вышел ему навстречу подмастерье-заговорщик, прихвостень и слуга коварного Соломона, скрывая под передником тяжёлую двадцатичетырёхдюймовую линейку:

— Стой, Хирам!

— Кто ты?

— Я — Юбелас, подмастерье. Я устал ждать твоей милости. Я разуверился в путях познания, тобою указанных. Открой мне тайну, скажи мне мастерское слово!

Посвистывание носом в соседней комнате прекратилось, и сонный, но совершенно отчётливый голос произнёс:

— Видите ли, дорогой Тетёхин, я, кажется, начинаю вас понимать. Мне очень нравится ваше увлеченье садоводством, как нравится и ваша скоропостижная страсть к науке. Как в Париже, так и здесь я смотрю на вас с некоторым изумлением, с большой любовью и, пожалуй, с завистью. Но я очень опасаюсь, что вас и в этих огородных работах постигнет то же разочарование. Вы в свои пятьдесят лет мечетесь от интереса, к интересу и требуете на все немедленного ответа. Но известно ли вам, дорогой Тетёхин, что иные учёные всю свою жизнь бьются над доказательством положения, которое ничем решительно не обогатит ни их, ни человечество, — и бьются только потому, что без найденной, проверенной и доказанной формулы невозможна дальнейшая их работа, что за её отсутствие они постоянно запинаются. Вы же, дорогой Тетёхин, хотите брать на ходу препятствия, свойства которых вам совершенно незнакомы. Кто вам сказал, что истину можно ловить за хвост?

Размахнувшись, Юбелас нанёс Хираму сокрушающий удар линейкой. Он метил в голову, но Хирам отклонился, и удар пришёлся ему по ключице у самого горла.

Хирам мог бы защищаться, — но он не мог преодолеть отвращения. Сдержав вопль боли, он бросился к западной двери Храма, служившей общим выходом для всех рабочих. У самой двери перед лицом его блеснул медный наугольник, и дрожащий голос другого заговорщика дерзко оскорбил ухо великого мастера:

— Я Юбелос, подмастерье. Я слишком долго ждал и требую, чтобы ты открыл мне мастерское слово!

Хирам ответил твёрдо второму убийце:

— У тебя много имён, о раб и шпион Соломона. Ты — Юбелос, Гиблас, Штерке, Ромвель. Ты — ничтожество, мельчайший служака транспортной конторы Кашет. Я узнаю тебя, хитрый притворщик с личиной добряка и друга. Но мастером ты будешь не раньше, чем когда предательство и братоубийство будут признаны и объявлены верхом добродетели.

Страшный удар наугольника поразил Хирама в область сердца.

Хирам шатается. Хирам готов упасть. На высоком челе мастера капли холодного пота — сердце сейчас остановится. Почти без сознания он делает ещё несколько шагов к восточной двери. Молодой и сильный, он мог бы спасти жизнь, выдав этим разбойникам мастерское слово, которое он может завтра же заменить другим. Немножко слабости, Хирам, — и жизнь спасена!

У восточной двери перед ним вырастает фигура мрачного предателя Юбелюма, в потёртых серых штанах от старенького и дешёвого парижского костюма, в широкополой шляпе, в неуклюжих сабо и зелёном переднике, выпачканном землей. Хирам угадывает требование третьего предателя. Слабеющим голосом он кричит:

— Никогда! Смерть лучше позора! Но ты ошибаешься, несчастный невежда: смерти нет, есть вечное возрожденье. В круге вечности ты никогда не будешь мастером!

Он падает, поражённый насмерть в лоб тяжёлым молотком.

Последний убийца, подмастерье Юбелюм, не слышит окрика своих товарищей по злодеянию, спешащих скрыть труп убитого учителя. Он бежит, сжав виски руками, запинаясь за груды строительного мусора. Он потерял сабо, и осколки камней режут ему ноги. Он ищет, где укрыться от гнева верных братьев Хирама и от укоров совести. Он видит пещеру вблизи источника и бросается в неприветливую темноту. Пещера мала, и он прижимается к колючей и влажной каменной стене. С ужасом он видит горящие в ночи глаза собаки, подошедшей ко входу пещеры, той самой собаки, которая разносила тайные повестки своего собачьего братства. Это животное выдаст его! И не своим голосом он кричит:

— Я не тот, я не убийца, не раб и шпион даря Соломона. Я — Абибала, мирный труженик, отец семейства, усердный служака очень прочной французской коммерческой фирмы. И я даже не Абибала, а просто — Егор Егорович Тетёхин, муж своей жены, казанский простак, убежавший от революции. Чего вы хотите? Я не мог остаться, я и не герой, и не строитель, я совершенно не подготовлен жизнью ни к мученической кончине на костре, ни к сожиганию на том же костре ближнего. И это не от равнодушия и беспламенности, а только от моей природной малости, в которой я, во всяком случае, не виноват.

Горящие глаза скрываются, и на их месте, в тёмной пасти, под колючими седыми усами, начинает выскакивать и прятаться золотой зуб.

— По-видимому, очередь моя, — говорит успокоительно брат Жакмен. — Могу вас утешить; вы действительно никого не убивали. И вообще никто не убивал вашего мастера Хирама. Ваш Хирам, как вы его хотите понимать, ушёл к Востоку Вечному, потому что он пытался оставить чистые пути мистического созерцания. Он думал, что посвящённый и его спутники, могут выйти на площадь и завоевать внешний мир. Но он не учел, что в таких мирских делах царь Соломон гораздо его мудрее. Он любил жизнь для жизни, он мечтал о реальном земном рае. Нет, дорогой брат, это невозможно. Мы должны любить жизнь для смерти, ценить свой храм недостроенным, видеть блаженство в небытии и смиренном возрождении — опять в виде зерна, ростка и растения, которое расцветает, чтобы погибнуть. Во всяком случае, брат Тэтэкин, я душевнейше поздравляю вас с новым важным и почётным званием мастера. Я вас люблю и очень ценю нашу сразу установившуюся дружбу.