Марина Москвина - Танец мотыльков над сухой землей Страница 23

— Взялись бы соревноваться: кто лучше пишет, кто больше издается! — говорил он. — Затеяли бы борьбу за сферы влияния, если им кажется, что самое лучшее захватили евреи! Они же в отместку просто напиваются и разлагаются. Вот, например, в Сухуме — там не национальность ставится во главу угла, а только «сухумский» ты или «не сухумский». «Сухумский» — это человек, который где-то побывал и там проявил себя. Он может быть знаменитостью, небожителем или горьким пьяницей, великим деятелем или отшельником, отринувшим земные дела, но к ним — одинаковое отношение.

Однажды в буфете ЦДЛ к Дауру подошел пьяный литератор.

— И вы тоже писатель? — спросил он у Даура.

Даур только что получил в редакции журнал «Знамя», где был опубликован его эпохальный эпический роман «Золотое колесо». Он как раз держал его под мышкой.

— Да. Пишу, — ответил Даур.

— О чем же?

— О чем можно еще писать? — сказал Даур. — Она любит его, а он — не ее, а другую.

«Купаюсь вчера, Марин, — пишет Юля Говорова, — закат и небо, смотрю из реки на небо, вечером никого, вода теплая, но бьют родники, прохлада, и слышу разговор (по глади реки ведь разносится все быстро):

— Возвращаюсь вчера из Пскова вечером, вспоминаю — продуктов-то в доме нет, вроде бы был кефир, дай, думаю, сделаю окрошку. Огурцы нужны, их нет. Иду себе по дороге, по Рысцовской. Смотрю — огурец на дороге, я взяла, потом еще один огурец, „спасибо, Господи!“, еще огурец, потом еще и каждый раз говорю „спасибо, Боже!“. Один огурец нашла раздавленный, кто-то проехал на велосипеде. На пятом, хорошем же, огурце уже говорю: „Достаточно!“ Такая вот вечером была окрошка.

Желаю, Марин, вам такой же щедрости и именно в нужную минуту!»

Галерист Миша Крокин послал Лёне, улетающему в Милан, напутственную sms-ку.

Леня из Шереметьева ответил стихотворением:

«В Ломбардию — с луной под мышкой,С женой Мариной — коротышкой».

Идет человек, гуляет с собакой. Слышу, он ей говорит увещевательно:

— Ну, вот, прогулялись немного. И все у нас с тобой будет хорошо, правильно?..

Они прошли мимо, и я не услышала, что она ему ответила.

Когда Леня в Париже снимал свою Луну, с ним всюду ездила съемочная группа: фотограф Тим Парщиков, продюсер Ольга Осина и водитель Айнер, энциклопедических знаний латыш, полиглот, воин иностранного легиона в Африке, воевавший в Афганистане, тонкий знаток Аюрведы и специалист по воскрешению из мертвых.

Съемки проходили глубокими ночами, под проливными дождями, потом похолодало, подул ветер ледяной и повалил снег, мы все простудились, и он отпаивал нас травяными сборами, в том числе незабываемым настоем трав для Согревания Сердца.

При этом время от времени у Айнера звонил телефон, и он кричал в свой мобильник на французском нерадивому арабу — поставщику наркотиков:

— Что ты за дурь притащил? Это дерьмо, а не дурь! Мой друг выкурил все за два дня, то, что мы с ним выкуривали за две недели, — и всего только три дня не подходил к телефону!!!

— Однажды в детстве я провалился в полынью, — рассказывал Айнер, — а неподалеку стоял человек, и его шок обуял. Я пытаюсь выбраться, лед обламывается. Я ему говорю: «Слушай, сделай что-нибудь, придумай, палку протяни, прохладно ведь…» А он стоит, окаменелый. В общем, когда я выбрался и пошел — он так и остался стоять. Он там и сейчас стоит, я уверен…

Тишков Леня попросил, чтобы на Эйфелевой башне, когда он там будет снимать Луну, никого не было, а то это нарушит все обаяние…

Ему обещали.

Ольга Осина — Лёне:

— Как вам Тим? Он ведь совсем юный, неопытный…

— Ну и хорошо, — отвечает Леня. — А то что бы мы с ним были два замшелых гриба…

На острове Ситэ промозглой ночью Тим Парщиков — Тишкову в плащике и шляпе:

— Так, встали, голову ко мне лицом, еще чуть правее, чуть-чуть, много, обратно, руку — вытянули пальцы, корпус подальше от мусорного бака, так, замерли, — снимаем дублик. Звезда в руке — выше, замерли, снимаем, дублик… Еще разок. Замерли. Ой, тень эта мне не нравится на лице — побежала, замерли. Ниже голову, еще ниже, много, замерли, снимаем. Что-то контрастно, смена объектива, салон меняем, диммер, диммерим, смотрим. Еще разок…

Ночь, ветер ледяной, безлюдная набережная. Держу Луну с обратной стороны, чтоб она не шлепнулась в Сену, пока починяют генератор, он постоянно барахлит, обнимаю ее и думаю:

«Кормилица ты наша!..»

— Да, летней ночью на Ситэ не поработаешь! — сказала Ольга. — Тут бы сидели рыбаки, сновали водяные крысы, здесь бы гуляли, ебались, вообще было бы некуда приткнуться…

— Но что это? — спросила Маша Заволокина, наша добровольная помощница, дочь Лёниного друга. — Мне показалось, что в реке блеснула огромная сияющая рыба!..

— А помните у Альбера Камю, — говорит Ольга, — Калигула все звал Луну: «La lune! La lune! Je vous aime…»

— Он не был шалуном, — отозвался Айнер. — У него была глубокая страсть к Луне.

Ночью снимаем, утром Тишков и Парщиков отсматривают снимки.

— Как говорит братва — выхлоп есть? — спрашивает Айнер.

Ольга Осина:

— Айнер, он бандит. Поэтому он такой вежливый, с юмором, приветливый…

В Челюскинской за столом Тишков познакомился с пожилым художником. Тот спрашивает:

— Как вас зовут?

— Леня.

Он:

— И меня — Леня.

— Леня! — окликнул его Тишков. — Я…

Тот окаменел.

— Ну, знаете, все-таки Леонид Яковлевич…

— А! Хорошо, — сказал Тишков. — А меня Леонид Александрович.

Несколько дней Леонид Яковлевич бродил угрюмый, ни с кем за столом не разговаривал. Потом приходит на обед и говорит:

— Я думал несколько дней и нашел компромиссный вариант: ЛЕОНИД!!!

Анна Генина рассказывала нам с Бородицкой, как холодной снежной зимой директор Поганкиных палат из Пскова привез их с итальянской слависткой в Псково-Печорскую лавру. К ним вышел настоятель отец Александр, благодушно вступил в беседу, вдруг опустил глаза, увидел, что обе женщины в брюках, и, не сходя с места, предал их анафеме.

— В аду будете гореть! — грозно сказал отец Александр.

— Аня, я правильно поняла, — в ужасе зашептала итальянка, — что он сказал…

— Да, он сказал, что мы будем в аду!.. — подтвердила Аня.

Бородицкая — мгновенно:

— И ты не ответила ему: «Там и встретимся!»?

Моя сестра Алла:

— Значит, вы летите в Рим и Венецию? Ну? Пусть земля вам будет пухом!.. Ой, то есть…

На один день мы с Леней оказались в Венеции. Вечером шли по узким переулкам и мосткам через каналы, глядели на дощатые островерхие ставни, глиняные горшки на подоконниках с цветущей лавандой и геранью, добрались до моста Риальто, и нам открылся дивный пейзаж. По каналу плыли гондолы с гондольерами разных видов и мастей. Петь они уже не пели, а просто ворочали веслом. Улочки запружены туристами. И все-таки мне захотелось прокатиться на гондоле с Леней в закатных сумерках.

— Еще не хватало! — сказал Тишков. — Взгляни на эти лица! Наверняка здесь матери говорят своим детям: «Учись, сынок, а то гондольером будешь!»

— А вон — в очках, седоватый, интеллигентного вида…

— Так это, наверное, русский физик! НИИ закрыли, он приехал в Венецию и стал гондольером.

Старый гондольер чуть не столкнулся с молодым — что-то прокричал ему.

— Наверное: «Куда гребешь, салага?» — решил Леня.

Забрели в закоулочек под мостком, а там стоят рядом два допитых стакана с трубочками и одна пара тапок — резиновые «вьетнамки».

— Они вместе пили, рассорились, — сказал Леня. — Она ушла, а он утопился.

Перед отъездом из Венеции в Милан Тишков заглянул в гостиницу к искусствоведу Виталию Пацюкову, куратору его итальянской выставки, тот уже ушел, и Леня оставил у портье для него картинку: Даблоид плывет на гондоле с веслом.

И подписал:

«Дорогому кураторе В Италию».

У Пацюкова Виталия в Риме приключилось какая-то незадача со штанами. Он спрашивает: нет ли у меня ниток и иголки.

— Так давайте я вам зашью? — предложила я.

— Ни в коем случае! — ответил Виталий. — А то однажды у меня сломалась ширинка. Я на Арбате, и вдруг такое приключилось. А у меня друг живет неподалеку, у него жена не работает — я к ней кинулся. Вот она пришивает мне новую молнию, а я сижу без брюк на кухне, мы с ней разговариваем. Вдруг — неожиданно — возвращается мой друг — и застает вышеописанную картину. И у него ужас на лице, неподдельный ужас…