Юлий Ким - И я там был Страница 23

На утро 21 августа назначен был суд над Толей Марченко: ему светил срок «за нарушение паспортного режима» – небольшой, но с угрозой продления с помощью придирок на зоне: давно применяемая подлость.

Это была уже, кажется, третья «ходка» непреклонного диссидента, не признававшего с «этими» никаких компромиссов. Даже Буковского они не так ненавидели, как его. И они убили его в конце концов.

Двадцать первого августа пробуждение чехов и словаков, а также миллионов советских людей, как и многих других миллионов, – было ужасным. Михайлов плелся на Толин суд совершенно раздавленный. Судьи не обманули ожиданий. Толя получил год. На зоне еще добавили.

Лихорадка охватила диссидентов. Что-то надо было делать. Нельзя оставлять без ответа. Еще одно обращение-заявление? Вон, Евтушенко не сдержался:

Танки идут по Праге.Танки идут по правде.

То же самое – но в прозе? Мало. Надо идти на площадь. Статья 190(3), три года. Надо идти. Сговорились развернуть плакаты на Красной площади. Активнейшие деятели. Михайлов всплеснул руками и побежал вечером 24-го отговаривать Ларису Богораз.

– Поймите, – втолковывал он. – Кропотливая черная работа важнее, чем лезть на баррикады. А сейчас – тем более, когда многие напугаются и отойдут. Вы нужны здесь, а не в тюрьме.

Будучи воспитанным человеком, Лариса Иосифовна терпеливо слушала, а когда надоело, обещала подумать.

Утром 25-го примчался к Михайлову Вадик Делоне.

– Когда? Где?

– В двенадцать на Красной площади. Не ходи, я тебя прошу.

Однако нечего было и заикаться.

– Пока, стагик, – сказал Вадик. – Чегез тги года увидимся.

Широко улыбнулся – высокий, красивый, веселый, – преблагополучнейший любимец публики, – и ушел. На три года, как и обещал.

Они пришли к Лобному месту и минут пять сидели там на виду с развернутыми плакатами: «За нашу и вашу свободу»; «Руки прочь от Чехословакии!» Затем их повязали. Следствие длилось недолго. Через два месяца уже был суд.

А 1 сентября Михайлов внезапно обнаружил, что он безработный. Кругом звенели школьные звонки, но его это не касалось. Преподавать ему нельзя. Выступать тоже. Все песни для Шекспира написаны – без договора, заметьте, без единой копеечки! И теперь еще большой вопрос, захотят ли оный договор с ним заключать. Он хоть на площадь не ходил, да с ними со всеми и знаком, и подписывал, и распространял. И по вражеским «голосам» его имя звучало не однажды. Небольшая паника охватила его. Жить-то надо. Хотя повсюду повеяло холодом.

Ясно было, что Малой Бронной не следует заключать договор с известным антисоветчиком. Решили, что с ним поделятся из своих гонораров композитор Николаев и переводчик Левин. Так. Что еще можно сделать для хорошего человека? Театр напрягся и придумал. Михайлов стал музыкальным репетитором, разучивающим с актерами его и Николаева вокальные номера (за что и положили ему двести рублей). Так он и перезнакомился с половиной труппы, благо спектакль был хорошо населенный, потому что все-таки тридцать персонажей, придуманных Шекспиром, к двум свести не удалось. Меньше пятнадцати никак не получалось.

Среди них был Оливер, эгоист и завистник. Его репетировал Гафт. Тогда уже Михайлов понял, что из всех артистов мира – это самый огромный. Просто природное изящество и классическая соразмерность частей скрадывали его истинные размеры.

Иногда в отчаянии Валя раскидывал огромные свои руки и восклицал:

– Ну что мне делать с моим талантом?!

И Михайлов видел, что перед ним Голиаф. Голиафт. Его персонаж – Оливер – по сюжету пьесы ненавидит родного брата.

Михайлов сочинил его монолог, долго не раздумывая:

Я ненавижу брата!Я ненавижу его!И в этом семья виновата:Зачем не родили когда-тоМеня одного?

С тех пор прошло много лет. Да, пожалуй, точно можно сказать: тридцать. И Гафт вспомнил! В телебеседе с ним зашла речь о Фоменко – и он вспомнил! И спел! Причем несколько раз и на все лады. Михайлов смотрел передачу, гордясь собой: его текст если и не тянул на бессмертие, то на долговечность законно претендовал.

Каневский Леня – теперь украшение тель-авивского «Гешера» – играл тирана. У него была своя ария в сцене «Погоня»:

Догнать их!Вперед, закусив удила!Поймать их!Пороть за такие дела!ИзменуСведу на корню.Когда будет надо,Я сам прогоню!

Леня пел правильно – но строго на четверть тона ниже, и, когда для благозвучия партию рояля снижали на эту четверть, он тоже снижался. Посему благозвучия достигнуть не удалось. Тирана поручили Леве Дурову. Через тридцать лет, встретив Михайлова в каком-то углу, Лева сказал: «А помнишь?» – и тоже спел, без запинки.

Трагическую роль Жака Меланхолика исполнял Александр Анатольевич Ширвиндт. Это была его первая шекспировская роль. Вторая – веронский герцог в «Ромео и Джульетте». Там ему было немного работы. У Фоменки – гораздо больше. Он бродил по Арденнскому лесу, где все стонало от любви, и отравлял атмосферу горечью своей мудрости. У него был хороший монолог, тот самый, что начинается:

Весь мир – театр, и люди в нем – актеры… —

и далее, о Божественной комедии, а точнее, трагикомедии человеческой жизни. Читал он его под потолком. Художники Эпов с Великановым соорудили золоченое витиевато-ветвистое Древо, где можно было жить, гулять, свешиваться, перелетать с ветви на ветвь, высовываться из дупла, прятаться в листве, а самая вершина представляла собою овальную раму фамильного герба, сплетенную из фантастических листьев и увенчанную оленьими рогами, – и вот в ней-то, в этой раме, и появлялся мудрый и печальный бродяга в шелковом рубище с красивыми заплатами и произносил:

– Весь мир театр… —

и далее, до последнего безнадежного всплеска руками вниз и в стороны – мол, что поделаешь?

Фи-нал.

Роскошное готовили зрелище, правда, очень медленно оно варилось, так ведь шутка сказать – больше двадцати развернутых музыкальных номеров и целых три акта многопланового действа с чередованием и смешиванием комического и трагического, что всегда было опорным столбом фоменковской карусели.

Все-таки надо было свести Вильяма в два акта.

О, как бы нам, синьоры,Сыграть не фарс, а сказкуО счастье и надежде,Сыграть, пока не скороРазвязка!

Фарс разыгрывался не в театре – в нарсуде на Яузе, в течение трех промозглых октябрьских дней. Судили пятерых демонстрантов, героев 25 августа (шестого, Файнберга, в Питере определили в психушку, а до Наташи Горбаневской очередь дойдет позже). Действо началось, как и раньше в таких случаях: в зал проходила спецобщественность, по пропускам; друзья, иностранные корреспонденты (коры, если запросто) околачивалась снаружи у выхода; из своих, таким образом, внутри оказывались только свидетели и адвокаты.

Михайлов толокся снаружи, в небольшой толпе сочувствующих, среди которых встретил и двух недавних своих учеников-физматиков. Один из них впоследствии сел на четыре года за диссидентство, второй явился в огромных черных очках, явно боялся, – но и не явиться не мог. Не зря все-таки учил его Михайлов.

Однако обнаружилась и другая оживленная группа, студенческо-пролетарского состава. Это были активисты-общественники разных московских заводов и комсомольцы оперативных отрядов МВТУ и МГУ. (Среди них Михайлов также заметил своего физматика, которого, стало быть, недовоспитал.) Их задача, как быстро стало понятно, задираться с собравшимися друзьями подсудимых и попытаться дать этакий идеологический бой, – не доводя, впрочем, до рукопашной. Именно идеологический. Разыгрывая из себя случайных любопытных, они быстро превращали разговор в дискуссию. Студенты-оперативники, правда, шибко не старались, а пролетарии моментально доводили дело до лозунгов, вроде:

– Таких давить надо!

Михайлов не выдержал, зацепил одного из молодых автозаводцев за локоток и отвел в сторону. Тот, как ни странно, с живейшим любопытством стал расспрашивать, кто и за что, и даже выражать очевидное сочувствие, – как вдруг, изменившись в лице, громко крикнул:

– Давить таких надо!

Потому что мимо прошел высокий чернобородый со смеющимися злобными глазами. Политрук.

Натужность этой контракции властей была очевидна, и не то что идейной победы, но и собственно баталии не получилось. Друзья подсудимых быстро смекнули, что к чему, и на провокации не поддавались, а пролетарии тоже были не особенно привыкши, тем более что команды бить не было. Тогда бы – другое дело. Но – не было команды. Они и маялись три дня, как идиоты, помаленьку выпивая в соседнем дворе. И вся их борьба с гнилыми либералами уложилась в одну-единственную гнусность: когда все кончилось и адвокаты должны были вот-вот показаться в дверях, оказалось, что машина с цветами для них вскрыта и пуста. Но Курский вокзал был в двух шагах, с богатыми цветочными киосками на площади, и к выходу адвокатов свежие пышные букеты успели в самый раз.