Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине Страница 23

– Мне говорили, что там нехватки во всем, – не унималась Джой.

– Кто это вам говорил? – спросил Тод.

– Все.

– Как прожженная газетная борзая, я ничего не принимаю на веру, поэтому спрашиваю: «Кто это все?»

– Все, с кем я встречалась здесь.

– Вы говорите по-немецки?

– Нет, но…

– Ну, если вы можете позволить себе совершать кругосветные путешествия, то, стало быть, принадлежите к классу австралийских баронов, которые стригут баранов и которые частенько дают мне подобного рода дезинформацию прямо из бараньих уст, посему, когда вы говорите «все», это обычно ограничивается лишь марочными миллионерами, изъясняющимися по-английски, или же их прихлебателями, которые изо дня в день живут надеждой, что по ту сторону границы что-нибудь стрясется. Да знаете ли вы, что шестьдесят процентов людей, живущих в Западном Берлине и поставляющих вам эти сведения, никогда не были в Восточной зоне? И я, который исколесил две тысячи километров по Восточной Германии и встречался там с немцами всех мастей, должен теперь выслушивать всякие небылицы о Восточной Германии!

– Стало быть, вы говорите по-русски? – Замечание Джой означало скорее утверждение, нежели вопрос.

– Нет. И не собираюсь изучать. Вот уже пятнадцать лет я изучаю немецкий язык, будь он неладен, и добился того, что уже не забываю начало слова в сорок семь букв, когда доползаю до его конца. Благодарю покорно, хватит на целую жизнь!

– Но как же вы разговаривали с жителями Восточной зоны, если не говорите по-русски?

Тода словно осенило.

– Ну, после такого мне необходимо еще выпить. – Он дал знак кельнеру и, обращаясь к Джой, сказал: – Мой маленький милый простак, за границей я не говорю по-русски, и я не встречал ни одного немца из Восточной зоны, который говорил бы по-русски, хотя такие люди там есть. Там, как и здесь, говорят по-немецки. Жители северной части Германии отличаются от жителей южной части своим произношением и подсмеиваются друг над другом из-за их акцента.

– А много ли русских вы там встречали? – спросил Стивен.

– Встретил нескольких на контрольном пункте Восточного Берлина при проезде в Восточную Германию, но все формальности выполняла немецкая охрана. Когда мы проезжали мимо казарм, где-то около Макленбурга, потом близ Лейпцига, если бы шофер не сказал, что они заняты русскими, я бы не догадался. Они не размахивают серпом и молотом за границей, как это проделываем мы со своими звездами и полосками! А еще я повстречал один военный грузовик, битком набитый молодыми Иванами, который ехал следом за нашей машиной. Мой шофер сбился с пути и привез меня в какой-то тупик. Вот было смеху, когда русским пришлось разворачиваться и искать правильную дорогу! Видел я немало русских кладбищ, где лежали Иваны, которые помогли разбить Гитлера.

– Но все же там много русских? – настаивала на своем Джой.

– Есть и русские. Статистические данные много раз печатались в газетах.

– И вам понравилось там? – спросила Джой.

– Понравилось! У меня антипатия к коммунистам! Разве это не видно из моего последнего репортажа, который я отправил оттуда? Чертовски приятно, что тебе целых три недели не пришлось говорить ни с одним нацистом! – Он в упоении закатил глаза. – Подумать только! Никто не ударяет вас по барабанной перепонке чепухой, вроде: «Когда мы снова захватим Польшу!», «Когда мы возьмем Чехословакию!», «Когда мы линию Одер–Нейссе отодвинем до Урала!», «Когда у нас будет самая сильная армия в Европе!», «Когда наша армия будет оснащена атомным оружием!», «Когда будут работать наши военные базы в Испании!»

– Герника на веки вечные! – прибавил Тео.

– Дело не в том, что люди на Востоке совершенство. Они еще не выколотили из своих стариков убеждение, что немцы лучше всех на свете. Там много и таких, которые все еще скулят по поводу своих страданий во время войны, забывая при этом упомянуть, что именно они начали войну. Но правительство там против нацизма и милитаризма, надо отдать ему должное. В их школах беспощадно разоблачают фашизм.

– А они хотят, чтобы их освободили?

Тод с недоумением посмотрел на Джой.

– Не знаю, кто вас кормит здесь этой чепухой. Вбейте в вашу хорошенькую головку: ребята на Востоке не хотят никакого освобождения. Они уже отвоевались. Они там хотят только одного: чтобы их оставили в покое и не мешали им строить побольше фабрик, побольше домов, побольше есть масла, чем где-либо в Европе.

– Но почему же к нам переходит так много немцев оттуда? – чуть ли не воинственно продолжала Джой.

– Им не нравится политика Востока, точь-в-точь как и тем, кто уходит отсюда на Восток. Им не нравится политика Запада. К тому же на Востоке нет воинской повинности.

– Впервые слышу, чтобы кто-то переходил отсюда на Восток!

– Вы позволите мне, не сходя с места, предложить вам годовую подписку на «Миддл Уэст тайм рекорд»?

– Так, значит, они переходят?

– По данным «Голоса Америки» в этом году перешло около пятидесяти тысяч, а по данным Восточной Германии – семьдесят тысяч. Так что я остановлюсь на средней цифре – шестьдесят. Кое-кого они отослали обратно, ибо от них дурно пахнет. Но, как я уже говорил до этого маленького отступления, на мое пищеварение благоприятно действовало одно обстоятельство: когда я разговаривал с их представителями, пусть я даже и не соглашался с их политикой, мне никогда не приходилось задумываться, не стоит ли передо мной один из тех военных преступников, что делают головокружительную карьеру здесь, в Западной Германии.

Он попросил принести ему еще выпить.

– Я уже говорил своему старику, что это просто жестокость по отношению к своей собственной плоти и крови держать тут человека, который писал отчеты о Нюрнбергском процессе. Там-то я и познакомился с отцом Луэллы – неплохой старик, хотя «Миддл Уэст таймс рекорд» не всегда согласна с его политикой. Выразить не могу, как растравляется моя язва желудка, когда, сидя на какой-нибудь из их пресс-конференций, я слушаю разглагольствования о роли Западной Германии как защитницы христианской цивилизации какого-нибудь субъекта, который на моих глазах получил от союзного трибунала двадцать пять лет тюрьмы за убийство польских епископов, польских, чешских, итальянских священников, бельгийских монахинь – не говоря уже о девяти миллионах других жертв.

Тод мрачно задумался, устремив невидящий взгляд на стакан.

– Мне об этом не нужно говорить, – сказала Луэлла. – Когда мы с Тео впервые направились в Мюнхен – культурный центр рейха, – по пути по просьбе отца мы заехали в Дахау. Он сохранил глубокий интерес к этому лагерю с тех пор, как в сорок пятом году провел обстоятельное расследование всего, что там творилось, и поговорил с уцелевшими в живых свидетелями. Дежурный у ворот лагеря, увидев нашу машину, чуть не упал на колени от усердия. И тут же выразил сожаление, что не может впустить нас. «Теперь тут военная тюрьма». Я спросила: «Для кого?» – «Для американских солдат, – ответил он. – За небольшие преступления – изнасилование и воровство».

Все, кроме Джой и Карен, рассмеялись.

– Когда мы спросили, нельзя ли осмотреть бывший концлагерь, его лицо стало непроницаемым. «Не верьте, все это враки. Коммунистическая пропаганда». – «А Нюрнбергский процесс?» – спросил Тео. – «Тоже пропаганда».

Ошеломленные подобной расправой с историческими фактами, мы, шатаясь, побрели к ближайшему киоску и, чтобы привести себя в чувство, заказали Most[14].

«Ну и жара! – сказала, излучая улыбки, толстая фрау. – Не припомню такого жаркого лета».

«А вы давно живете здесь?» – спросил Тео с присущей ему деликатностью.

«Двадцать пять лет, – жеманно процедила она. – Приехала сюда сразу же после замужества, вырастила здесь же пятерых детей. Мужа убили в Вене красные».

Мы сочувственно промычали.

«Место для воспитания детей не очень подходящее», – сказал Тео с привычной ядовитой вежливостью. «Почему же?» – резко сказала фрау; ее взгляд стал настороженным. «Да потому, что тут день и ночь из труб валил желтый дым», – сказал он, указывая на крематорий.

– Вы не поверите, но она, посмотрев нам прямо в глаза, сказала: «Я никогда не смотрела в ту сторону».

Тео расплатился с точностью до одного пфеннига, – обычно он щедр на чаевые, – и мы поторопились удрать оттуда как можно скорее.

– Мне это знакомо, знакомо! – Тод оторвал взгляд от стакана. – В этой проклятой стране полным-полно субъектов, которые «никогда не смотрели в ту сторону».

Его пристальный взгляд остановился на Стивене. – Карен хорошо понимает все это, ведь ее отец отсидел десять лет в Бухенвальде. А если такие разговоры вам не нравятся, я могу уйти.

– Я тоже понимаю, – ответил Стивен, твердо посмотрев ему в глаза.

Лицо Тода расплылось в улыбке, стянувшей все его глубокие морщины.

– Благодарю, друг.