Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана Страница 23

«Собака! — догадалась Аделина. — Все дело в шумере. Лысина его, видите ли, никому покоя не дает, наполовину оголенный череп. Что ж, вольному воля…» — Слова эти, сказанные самой себе, к тому же довольно невпопад, особого облегчения не принесли и не избавили Аделину Юрьевну от возрастающего с каждой минутой удивления. Хотя, если трезво смотреть на вещи, столь раннее потемнение вполне объяснимо, бывают же подобные отклонения в делах природных, случаются время от времени, разве не так? Вот и сегодня утром, если вспомнить Гоголя этого с дверной ручкой и мейлом, — куда ж странней история. Лёвка бы, наверное, не стал экспериментировать, стер бы письмо это залетное, и концы в воду. Сеть, она все поглотит бесследно, как и не было ничего такого в помине, одним нажатием пальца. А про Гоголя сказал бы, что типичный фуфел. Образцовый фальшак. Провокация и шантаж. Кидняк и развод на бабки с использованием нажима на больное место адресата — неподражаемый эпистолярный стиль середины девятнадцатого века. И устроен этот цирк ради того, чтобы потом резко сблизиться с ней на почве общей любви к Гоголю, например, какому-нибудь или к кому-то там еще из девятнашки и начать пасти квартиру на предмет Лёвкиного оружейного музея. Как-то так. Только все равно, исходя из сегодняшнего рынка, самая ходовая эпистола в подлиннике никогда не перебьет ценой среднюю стоимость любого нормального предмета старинного быта. Так он, Лёва Гуглицкий, чувствует. А в оценках своих не ошибается он практически никогда…

Неожиданно Череп потянул Аду вправо, это был Зачатьевский переулок. Там они были уже совсем одни. И только теперь, по тому, как кожа ее сделалась гусиной, покрывшись частыми мелкими цыпками, Аделина Юрьевна с удивленьем обнаружила, что на улице сделалось холодно, по летним меркам — почти морозно. С правой стороны остался Зачатьевский монастырь, спереди, объятая каменными берегами, покоилась река Москва.

Они шли к ней и шли, но только никак не могли ее достигнуть. Нежданно-негаданно повалил густой снег, и княгиня на мгновенье встала, пересилив рукой своею движенье песьего хода. Волосы ее совершенно растрепались, платье, легкое, предуготовленное по летнюю пору, скрупулезно отобранное для ней нынче утром из домашнего шкапа покорной Прасковьей, также было в совершеннейшем беспорядке. Кромки низа намокли и прилепились к голым ногам ее. Туфельки на шнурках и резиновом ходу, отвердевшие от мороза, проскальзывали подошвами по мерзлой земле, не позволяя идти дальше туда, куда тянул ее преданный шумер. И все тело ее тряслось и сжималось от сильнейшей стужи, все более и более остывая и требуя отогреву и передышки. Ища укрытия хотя бы части своего тела, княгиня еще крепче прижала к боку замшевую сумку, тоже немало прихваченную морозной стужей и оттого изрядно закаменевшую.

Она огляделась вокруг — решительно все было окончательно неузнаваемым. И снова тогда двинулись они вперед, одолевая снежную преграду. Ландшафт различимо переменился и продолжал менять облик свой по мере того, как удалялись они от монастырских стен. Скоро потянулись пред ними пустынные улицы, глухие и уединенные. Фонари, что изредка попадались по пути, стали редки, а вскоре окончательно пропали из виду. Нигде не было ни души, а только тянулись нескончаемо деревянные заборы, в коих не светилось даже последней лампадки: такое разумелось уже само собой, даже несмотря на замкнутые наглухо ставни черных окон.

Тут блеснул живой огонек, вдалеке, там, где, как увиделось княгине, завершались заборы и распахивалась едва различимая глазом пустая площадь, совершенно внезапная для такой окраины и глухоты. Аделина Юрьевна вздрогнула — это было направленье, единственно то самое, по какому надлежало им пойти. Губительное, быть может, неизвестностью своею, но зато, коли сложится иначе, так оно же и станет избавленьем. Все же путь этот, что выявился для них, вел к людям, какие сумели бы укрыть их от стужи в этой черной пустынной местности, куда в силу неведомой надобности привел ее преданный Череп.

Оба они, будто сговорясь, увеличили свой ход, и вскоре затемненная площадь встала перед ними. Площадь по грудь была завалена неубранным снегом, и только две поперечные дорожки, протоптанные людьми, скрещивались посередке ее, каждая беря начало свое у дальних краев. На одном краю стоял дом, откуда мерцал тусклый свет, какой и был заметен от места их недавнего нахожденья. Свет этот исходил от лестничного фонаря, освещающего вход.

— Боже… — самым непритворным манером удивилась Ада Юрьевна, — а ведь это дом помощника столоначальника. Стало быть, там непременно люди! — Она притянула Черепа к себе и, счастливо улыбаясь, повторила, глядя в песьи глаза: — Люди, слышишь, мой милый, люди!

Однако Череп не стал разделять радость ее, он отвернул морду и внезапно глухо зарычал. В это время дверь дома осторожно приоткрылась, словно выходящий оттуда постеснялся распахнуть ее бодрей, и человек невысокого росточка, в летах, в суконной простеганной шинели с меховым воротником, так же аккуратно, как и вышел, не забывая лишний раз глянуть под ноги, потопал по одной из дорожек, в несомненном намеренье пересечь площадь и удалиться к себе домой. И коль был не его тот дом, из какого он теперь шел, то, наверно, куда-нибудь еще идти по эту запоздалую пору было ему боле некуда. И пока он приближался к центру пустынной площади, то навстречу ему от противоположного конца тропинки двигались сами они, шумерский пес Череп и ведомая им княгиня Урусова. Да и оставалось всего ничего, чтоб пересечься посредине площади этой с человеком в нарядной, с иголочки, шинели на чудесным, до неузнаваемости, образом крашеной кошке, хотя и понизу-то на шелку, не хуже прочих, — да узнать у него, как и где сейчас же получить в этой местности кров, ужин и постель, не дожидаясь другого дня да солнечной, сухой и ясной погоды, какая уж верно станет отвечать этому совершенно не согревающему туловище платью, надетому по недоразумению нынешнего наистраннейшего утра.

К этому времени луна на полностью зачерненном до этого небе уже выгоняла сабельный свой край, и видимость тут же сделалась больше и ясней. И уж заметно стало сразу после этого, как вырастала на губах у маленького того человечка искательная и заодно с этим немного боязливая улыбка, однако делающая лицо его приятней и открытей всякому встречному человеку, пускай и незнакомцу даже. И теперь приветственность, исходившая от лица его и от всего его облика, обращалась как раз к незнакомке этой диковинной, как неземной, в платье не по погоде, и ее благородному сопроводителю вида собачьего или ж рядом с таковым, да только устрашающего обличья из-за облысевшего изрядно черепа и не по-собачьи выдающейся вперед нижней челюсти.

А все оттого, что княгиню, хотя и всецело не похожую на «ее сиятельство», человек этот в шинели заметил мигом раньше, нежели заприметил он сбоку от себя тех двоих с усами, приближающихся в направленье, поперечном к направленности его хода, и какие достигнули его раньше незнакомки.

— А ведь шинель-то моя! — сказал один из них так громозвучно, ухватив человечка в шинели за воротник, что тот присел, насколько получилось у него, и сжался от страха. Ада Юрьевна видела, как исказилось страхом лицо его, как затуманился взгляд и как мелко-мелко стала трястись голова его в шапке. Второй из здоровенных мужиков этих в этот миг поднес ему кулак под нос да проговорил бессовестно и грозно:

— А вот только крикни! — И дал пинка поленом под зад. После этого он же стал сдергивать с него шинельку, покамест первый озирался по сторонам. Этого княгиня перенести не могла совершенно. Гнев ее, поднявшийся от хребта к самому верху, от самого серединного позвонка до кожи на макушке, не дал ей более терпеть несправедливость эту и измывательство над улыбчивым малорослым человеком без шинели. Скорым шагом, каким получилось, вышла она к ним, явившись на глаза, словно черт из коробочки, да произнесла сурово и назидательно:

— Немедля отпустите этого человека и тотчас пойдите прочь! Иначе я освобождаю от привязи мою гиену с ее ядовитою губой, и она вас так покусает, что вы умрете сей же час и более не воскреснете никогда. Итак, я жду.

Первый мужик ухмыльнулся и, попутно соорудив себе угрожающий вид, двинулся навстречу непонятной этой бабе, одетой, считай, в ничего, в пустое исподнее, покрытое лишь холодом и снегом. А только напрасно угрозу свою выстроил он. Ада Юрьевна, недолго думая, отщипнула карабин от Черепова ошейника, и тот, не испросив хозяйкиного благоволения, сам же метнулся в сторону незнакомца. А допрыгнув до него, с ходу вонзился зубами в ногу ему выше икры, где кончался у того сапог и начиналось уже мягкое. Да так впился насмерть, что мужик этот вскричал от нетерпимой боли и повалился на снег. Другой же, что был с поленом, напружинившись телом, со всей силы пнул собаку эту или же гиену каблуком сапога своего, да только не тут-то было. Не выпустил страшный зверь добычи из пасти своей, остался терзать ее, даже не обернувшись глянуть на нового обидчика. Тогда плюнул в снег тот от досады и неожиданности, задрал свое полено над головой да и пошел на княгиню с намереньем опустить его на голову ей. Только Аделина Юрьевна и тут оказалась проворней мужика того. Первой же подскочила к нему и, не дав сработать против себя, успела выдернуть из отвердевшей сумочки баллончик с ядовитым газом, неприятным для глаз любого человека и всей остальной кожи также, и, направив выходное отверстие на мужика, вжала хитроумную кнопочку. Сразу после этого раздался громкий пшик, и струя ядовитой отравы полетела в того, с поленом, в голову ему, в самую личность. И попала прямехонько в цель, в неприятную и злую морду. Тут заорал он, как орет без всякого значенья и резона умалишенный человек, полено то отшвырнул в сторону от себя и стал кружить на месте, как слепой и раненый. А княгиня стояла да насмешливо высказывала им, пока одного из них все еще рвали зубами, а другой кружился волчком, что, мол, предупреждала ведь я вас, отморозки, а вы не послушали. Затем, выждав еще немного, крикнула громко и властно: