Амос Оз - Черный ящик Страница 23

Но ведь мы договорились обходиться без лжи. В конце концов, в продолжение всех этих лет только с тобой мог я быть по-настоящему близок в постели. А если по существу – так было всю мою жизнь, ведь я пришел к тебе девственником. И когда я беру к себе в постель какую-нибудь юную поклонницу, ученицу, секретаршу, журналистку, – тут же появляешься ты и вклиниваешься между мною и ею. Но если случалось так, что ты вдруг забывала появиться, то моей партнерше приходилось устраиваться собственными силами. Или довольствоваться вечером, целиком посвященным философии. Если я, Илана, – джин, то ты – моя бутылка. Я не смог из нее выбраться.

Но и Вы не сумели, леди Сомо. Если ты – джин, то я – бутылка.

Я прочел у Бернаноса, что несчастье человека – это, в сущности, и есть источник счастья. Этому приторному католическому меду я противопоставляю в моей книге утверждение, что всякое счастье – это всего лишь банальная христианская выдумка. Счастье, написал я, – это «китч». Между «счастьем» и «eudaimonia» греков нет ничего общего. А в иудаизме вообще не существует понятия «счастье», для которого, пожалуй, и не найти в Библии подходящего по значению слова, за исключением, разве что, «благо» – чувство удовлетворения от положительной обратной связи с Небом или с ближними. Вот, к примеру, в Книге Псалмов: «Блаженны справедливые». Иудаизм признает только радость: «Радуйся, юноша, в юности своей!» – говорит один из стихов Экклесиаста Здесь «радость» эфемерна, словно огонь мрачного Гераклита: победа огня – это его же погибель Радость, в которой заложено нечто ей противоположное, но, по сути, обусловливающее ее существование.

И что остается нам от всей нашей радости твоей и моей, Илана? Быть может, только злорадство. Тлеющие угли погасшего огня. И эти угли мы раздуваем с расстояния в пол земного шара, – в надежде, что хоть на миг, как трепет злорадства, взметнется язык пламени. Какая глупая и напрасная трата сил, Илана. Я сдаюсь. И готов немедленно подписать документы о капитуляции.

А что ты со мной сделаешь? Ну, ясно. Нет иного пути. Самой природой установлено – быть побежденному самцу в услужении. Его кастрируют и произведут в оруженосцы. Он сморщится до размеров Сомо. И таким образом у тебя их окажется двое: один будет истово поклоняться тебе и услаждать по ночам своим исступленно-религиозным служением, а второй из собственного кармана финансировать эти мистические сумасбродства. Что написать на следующем чеке?

Я куплю вам обоим все, что попросите. Рамаллу? Баб-Аллу? Багдад? Моя ненависть умирает, а вместо нее рождается во мне вулканическая щедрость, похожая на ту, что овладела моим отцом на склоне лет: он намеревался завещать все свое состояние на строительство домов на горных вершинах Тавор и Гильбоа – для больных туберкулезом поэтов. Я же использую деньги для того, чтобы вооружить обе стороны, которым предстоит вступить в бой, – бой, который вспыхнет в один прекрасный день между Боазом и Сомо.

А теперь расскажу тебе историю. Набросок романа для горничных. Пролог для трагедии дель арте. Год – тысяча девятьсот пятьдесят девятый. Молодой майор кадровой службы приводит избранницу сердца, чтобы познакомить ее со своим всемогущим отцом. У девушки – славянское лицо, мечтательное и влекущее, хотя его вряд ли можно назвать красивым в общепринятом смысле. Оно кажется детски удивленным, и есть в этом выражении нечто пленяющее сердце. Четырехлетней привезли ее родители из Лодзи. Их уже нет в живых. Кроме сестры, живущей в киббуце, не осталось у нее на всем белом свете ни одного близкого человека. После демобилизации из армии зарабатывает она на жизнь литературной правкой в популярном еженедельнике. И надеется напечатать свои стихи.

Этим утром она заметно обеспокоена: все, что слышала она о его отце, не предвещает ей ничего хорошего. Ни внешний облик ее, ни происхождение наверняка не могут ему понравиться, а о взрывах его гнева она знает ужасающие истории. И, стало быть, эта встреча с отцом видится ей неким испытанием, от которого зависит ее судьба. После некоторых колебаний она решила надеть гладкую блузку и цветастую весеннюю юбку, быть может, стремясь эффектнее выявить образ удивленной девочки. Даже гусар ее, одетый в накрахмаленную форму, выглядел несколько напряженным. У ворот виллы, расположенной между Биньяминой и Зихроном, шагая взад и вперед по гравиевой дорожке, зажав в пальцах, словно пистолет, толстую сигару, поджидает их Володя Гудонский – крупный торговец земельными участками и импортер железа. Царь Владимир Грозный. О котором, между прочим, рассказывают, что еще в бытность его поселенцем-первопроходцем, однажды, в 1929 году, когда пришлось ему охранять каменный карьер, он один, вооружившись кувалдой каменотеса, убил трех грабителей-арабов. А еще про него рассказывают, что его любовницами были две египетские принцессы. И такой эпизод: после того, как, занявшись импортом, он разбогател на поставках британской армии, верховный наместник Британии в Палестине однажды на каком-то приеме назвал его в приливе симпатии «клевер джу» – «умный еврей»; в ответ на это Царь не сходя с места, громовым голосом вызвал его на боксерский поединок, прямо средь шумного бала, а когда наместник не принял вызова, обозвал его «бритиш чикен» – «английским цыпленком».

Гусара и его избранницу угостили по прибытии гранатовым соком со льдом и повели осматривать просторы вотчины, плантации которой обрабатывают поденщики – черкесы из Галилеи. Здесь есть бассейн в саду – с фонтаном и золотыми рыбками. Есть розарий с редкими сортами роз, доставленными из Японии и Бирмы. Зеэв-Биньямин (все русские евреи – Владимиры – носили от рождения имя Зеэв-Биньямин) говорит без умолку, ораторствует воодушевленно и красочно, превосходит самого себя, с преувеличенным восторгом ухаживая за подругой сына. Срывает и подносит ей каждый цветок, на котором останавливается ее взгляд. Размашистым жестом обнимает ее за плечи. Прощупывает, как бы шутя, их острые косточки. Присуждает ей почетные степени, которыми принято определять стати чистокровной породистой кобылки. Его глубокий, хранящий русские интонации голос истекает восхищением перед красотой ее щиколоток. И, внезапно зарычав, он требует, чтобы ему немедленно были показаны коленки.

А тем временем у наследника престола было решительно и бесповоротно отобрано право голоса на протяжении всего визита. Ему не позволили произнести ни звука. Что же еще оставалось – улыбаться по-идиотски да время от времени подносить огонь к потухшей сигаре отца. Даже теперь, в Чикаго, спустя семнадцать лет, когда он пишет для тебя воспоминания о том дне, ему внезапно кажется, что эта идиотская улыбка вновь разлита по его лицу. Старое привидение появляется вновь, раздувая неостывшую золу моей ненависти к тебе, потому что ты так изумительно включилась в эту игру тирана. И даже согласилась, заливаясь смехом гимназистки, показать ему коленки. Прелестный румянец проступил при этом на твоем лице. А я наверняка побледнел, как мертвец.

А затем молодая пара была приглашена к обеду в столовой, где из французского окна с высоты зихронского утеса открывался вид на Средиземное море. Лакеи – арабы-христиане, облаченные в черные фраки, – подают водку в сопровождении селедки, и похлебку, и мясо, и рыбу, и фрукты, и сыры, и мороженое. И, стакан за стаканом, горячий чай – прямо из самовара. Любое извинение или отказ вызывают титанический взрыв гнева.

Вечером, в библиотеке, царь намеренно удушает начало любой фразы, которую затюканный принц пытается произнести: отец по уши занят КРАСАВИЦЕЙ (именно так, по-русски, он называет ее), и мешать ему нельзя. Ей предлагают что-либо сыграть на фортепьяно. Просят прочитать стихи. Устраивают экзамен – литература, политика, история искусств. На граммофоне – пластинка: звучит вальс – и ей предстоит танцевать с этим слегка опьяневшим гигантом, наступающим на ноги. На все это она соглашается с легкостью, подхватывая шутливый тон, словно стараясь доставить радость ребенку. А затем старик начинает рассказывать сальные анекдоты самого похабного толка. Лицо ее заливается краской, но она не лишает старика удовольствия слышать ее заливистый смех. В первом часу ночи диктатор наконец-то умолкает, захватывает двумя коричневыми пальцами кончик своего густого уса, закрывает глаза и засыпает глубоким сном прямо в кресле.

Молодые, обменявшись взглядами, решают оставить ему прощальную записку и уехать: они ведь с самого начала не собирались ночевать здесь. Но едва двинулись они, на цыпочках, к выходу, как Царь срывается со своего места, целует красавицу в обе щеки, и следом – долгий поцелуй в губы. Награждает оглушительным подзатыльником сына и наследника. А в половине третьего ночи он звонит в Иерусалим, поднимает обалдевшего Закхейма, плетущего в сладком сне очередные козни, осыпает его, словно градом падающих с неба камней, приказаниями – завтра же с утра приобрести в Иерусалиме квартиру для молодой пары, пригласить «весь мир и его жену» на свадебную церемонию, которая состоится через «девяносто дней, считая со вчерашнего».