Лена Элтанг - Побег куманики Страница 23

девочки посмеиваются — он, дескать, не прочь со мной познакомиться

отчего бы тебе не попробовать, мо? говорят они

февраль, 19

у меня отключились запятые

мальтийская зима ненадежна как клошарское одеяло

нос у меня заложен и каждые полчаса хочется горячего вина с перцем и апельсиновой коркой на дне кружки

alas! барселонские прихоти здесь неисполнимы зато воду можно пить из фонтанчика перед кафе вода сладковатая и от нее замечательно ломит зубы сегодня за завтраком видел ту самую компанию с рыжей белорукой девицей только их стало пятеро слышал как девицу окликнули — фиона! какое свистящее шелковое имя хотел бы я побыть фионой и кутаться вот так в зеленую пашмину и вот так скрести прозрачным ногтем прозрачный висок

с ними раньше была маленькая немка с острыми ключицами разве нет? а может быть я путаю

фиона наскучив компанией грызет нестерпимо хрусткое яблоко и нарочито смотрит в сторону иногда даже в мою а я отвожу глаза чем не рожер варнье

когда она хмурится видно что ей больше чем я думал — марсианские канальцы у рта присыпаны бисквитной пудрой

без даты

scarabee

вспомнил сегодня, когда и где я в первый раз испугался, что сойду с ума

это было в Вильнюсе, в апреле, во дворе больницы на улице б.

светловолосая девочка сидела на скамейке, спиной ко мне, подняв лицо к полуденному солнцу

у нее были косички с атласными зелеными лентами и клетчатое платье, такая ткань называется тартан, в детстве я думал, что это от слова торт, потому что дочки папиных друзей приходили в таких платьях на мои дни рождения и пр., еще там было слово пляссе, но дочки сидели чинно и никогда не танцевали

я долго смотрел на нее и думал, что у такой девочки должны быть удлиненные мочки ушей и прозрачные розовые ноздри, мне ужасно захотелось увидеть ее ноздри! я обошел скамейку и сел напротив, точнее, лег на траву, как проворный белый единорог при виде девственницы, положить бы ей голову на колени и заснуть, подумал я, и тут она опустила лицо, не открывая зажмуренных глаз, солнечное пятно лежало на ее переносице, а на щеке сидел жук, жадеитовый тяжелый жук, и шевелил головой

потом он пополз по ее лицу, будто хепри по голому бедру своей матери, и мне показалось, что он двигает перед собой солнечный блик, но нет, это было облако над нами, поглотившее свет, девочка не знала об этом, как не знала и о жуке хепри, она просто сидела там, закрыв глаза, и ничего не знала, это была сумасшедшая девочка, совсем сумасшедшая девочка, совсем

февраль, 22

если закрыть глаза и долго всматриваться, то там появятся винные медленные пятна, бледные вялые ниточки и еще какие-то стремительные крошки наподобие хлебных мотыльков, у вас, я полагаю, тоже появляется что-то в этом роде, но они только ваши, и больше ничьи, ими нельзя поделиться, даже описать толком„не получается

так вот, доктор, мое время состоит из таких прирученных мною существ, понятных мне одному, но ведь это не отнимает у них телесности и не умаляет любви

или умаляет?

То : Liliane Edna Levah,

5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux

From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

15, Fйvrier

Mon Dieu! Лилиан, все пошло к чертям собачьим.

Утром мы вскрыли мерзкий средневековый чулан, там оказалось до черта мерзкого средневекового барахла.

Но главное не это — как только мы вошли, сработал какой-то дьявольский механизм и профессорскую Надью убило стрелой из самострела. Она полезла в нишу, где стояла глиняная посудина с росписью, что-то щелкнуло, и — merde! — девчонка оказалась на полу, а в горле у нее торчала короткая стрела с железным оперением.

Будто стебель с заостренными листочками. Вошла прямо под подбородок.

У меня нет слов, чтобы описать тебе дальнейшее.

Бедная Надья лежала на полу, под нее уже подтекала кровь, я даже удивился — совсем немного крови, а мы минуты две не могли произнести ни слова. Потом Оскар держал ее запрокинутую голову, Йонатан говорил: не трогайте стрелу! надо в госпиталь! — он светил фонариком Надье в зрачки и ругался по-немецки, Фиона полезла наверх, потому что ее мобильный телефон не работал в чертовом погребе, а мы с Густавом просто сели на пол и тупо смотрели друг на друга. На Надью мы смотреть не могли.

Если мне суждено умереть не от старости, я готов на любой способ, только не этот.

Умереть в чужой могиле — хотя умники Форж и Расселл говорят, что это не могила, но по мне так самая настоящая, — на каменном полу, с какой-то четырехгранной железной дрянью, застрявшей у тебя в горле…

Потом, когда за Надьей приехали из госпиталя, врачи вызвали полицию, про которую никто из наших почему-то не подумал, и нас стали выставлять из камеры — так называет Фиона это проклятое место, — я подошел к нише, где стоял арбалет.

Простое устройство, поверишь ли. Деревянное ложе с желобком и толстая тетива из воловьих жил, а может, и не воловьих вовсе.

Чаша, к которой потянулась Надья, охранялась широкой ступенькой в полу, заденешь, и — фюить! Кстати, чаша к тому времени, как я подошел, исчезла, будто ее и не было.

Я повернулся, чтобы спросить, кто прибрал сомнительное сокровище, но в камере, кроме Оскара, никого не было, все вышли на воздух.

Профессор тоже смотрел на арбалет, стоя у меня за спиной.

— Девятьсот лет назад, — сказал он странно свистящим голосом, — эта штука была предана проклятию на Втором Латеранском соборе. Папа Римский объявил ее богопротивным оружием и велел христианским воинам вооружиться чем-нибудь попроще. Представьте себе, после этого арбалетами стали пользоваться даже те, у кого их сроду не было. Орех с инкрустацией, голова орла… Немецкая, честная работа, — добавил он, проведя рукой по желобку, и вышел вон.

Il se croit sorti de la cuisse de Jupiter[54]!

Можно подумать, я знаю, что такое Латеранский собор.

И еще — скажи мне, Лилиан, дорогая, как человек, чья жена только что лежала здесь с торчащей из горла граненой железякой, может рассуждать о вооружении христианских войск и о какой-то чертовой инкрустации, как чертов лысый антиквар на Сотбис?

Merde, merde.

Допишу завтра, я зашел в отель только переодеться.

Придется ехать в полицию, письмо брошу по дороге.

Не знаю, удастся ли сегодня пообедать. Я уже привык ходить здесь в одно кафе, они умеют варить кофе с кардамоном и черным перцем.

Не волнуйся за меня,

твой Эжен

18 февраля

Самое тяжкое в моей работе — подавлять свои эмоции. Расследование требует, чтобы твое сердце было отдано жертве, и только ей, либо наказанию за преступление. А я все принимаю близко к сердцу, как последняя дура.

Дело, которое мне поручили, полно загадок, и, вместо того чтобы заниматься скупыми фактами, я целыми днями думаю о людях, которых встретила в тот день в Гипогеуме.

Они не похожи на людей, которых я встречала раньше.

Жену профессора Форжа я увидела уже мертвой, и она самая красивая из них, точнее, была самая красивая, а Фиону Расселл я разглядеть не успела — она была в шоке, сидела на земле с распухшим лицом и тряслась, ею занимались сразу два приехавших вслед за нами доктора.

Зато когда она пришла давать свидетельские показания, это был совсем другой человек: спокойная, затейливо причесанная дама в зеленой кашемировой шали… о, как бы я хотела такую шаль! Остальные участники этой затеи выглядят не так уж привлекательно, разве что студент с непроизносимой фамилией Зе-ме-рож — у него невероятно длинные загнутые ресницы. Когда он откидывает голову и смотрит сквозь них — вот это красиво, да… а так — ничего особенного.

Француз слишком толстый, к тому же ужасный скандалист, профессор вроде худой, но какой-то дряблый — у него пустые складки под подбородком, Вероника такие называет собачья старость. Доктор — тот вообще гей, как мне показалось, натуралы вроде не носят цветастых платков на шее, к тому же он похож на красногубый кактус, у Джеймисона такой в кабинете, в испанском керамическом горшке.

Вероника говорит, что я оцениваю мужчин, повинуясь первому впечатлению, и что это неправильно. Но ведь они меня тоже так оценивают.

Этот расхристанный Лева оглядывал меня с ног до головы своими медвежьими глазками и противно усмехался, а студент вообще смотрел с каким-то странным сочувствием — можно подумать, это у меня неприятности и подписка о невыезде из страны.

Когда инспектор Джеймисон вызвал меня и сказал, что я буду заниматься этим делом, я оторопела: на место происшествия я выезжала с Элом Аккройдом и была уверена, что дело подобной сложности поручат ему. Моя работа в мальтийской полиции только начинается, к тому же я единственная женщина в нашем отделе, в таком статусе на серьезные поручения надеяться не приходится.