Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2012) Страница 23

постреляют над Москвой-рекой.

Некоторых враз перевербуют,

лучших — закопают в перегной.

Через двадцать лет настанет мода —

мы воскреснем и айда гулять.

Долго у упрямого народа

будут наши книжки изымать.

*     *

 *

Июль. Двадцать второе. Не стихи?

В саду, как облака, раскрылись розы.

Всегда хотелось срифмовать “тихи”.

Я знаю, знаю, все слова из прозы.

Да, руки коротки. А нужно — “коротк и ”.

И тяжесть, тяжесть в голове чужая.

Да, облака, а нужно — “облак и ”.

Небесная, а нужно — “небесн а я”.

*     *

 *

                    Не дай моим устам…

                                                      А. Фет

Под небом Лондона, у парка, ресторана,

вдоль ровно припаркованных машин,

где с чадами читатели Корана,

где с псом серьезным местный гражданин,

где осень, в общем, тоже золотая,

но взгляд незлой у лондонского пса,

с женой в погожий день смешно гуляя,

невесело смотрю на небеса.

Все хорошо, и кофе с этим кейком

в кафе из чашки горек и хорош,

кленовый лист разложен по скамейкам,

и мы еще лет десять молодежь.

Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам

и, глупенький, ответишь за гундеж.

*     *

 *

В типографии туч набирают петитом “снег”

и белым по черному тут под окном кладут.

Когда бы я был маленький человек,

я бы за пять минут там возвел редут.

Ну а поскольку я только домашний кот,

я в окно наблюдаю за снегом и за лисой,

что к нашей помойке хищно сейчас идет,

словно я на кухню за колбасой.

Скучно все это, жизнь зимой не фонтан.

В соседском окне другой, большой человек,

грустный от горя или сердечных ран,

совсем по-кошачьи читает летящий снег.

Лезет лапой за белым платком в карман,

и его трясет человечий беззвучный смех.

*     *

 *

Обойдемся без ярких метафор,

отряхнем эту пыль с наших строк.

Просто ночь, звезд рассыпанный сахар,

полумесяца утлый челнок.

В Марсаламе спокойно и слышно:

из динамиков всех муэдзин

созывает. Все бедно, но пышно.

Сувениров смешной магазин

освещает площадку отеля

и холодный глубокий бассейн.

По утрам за неделей неделя

мусор в нем убирает Хусейн.

Он в хлопчатобумажной хламиде,

у него есть сачок, телефон.

На весь мир в беспокойной обиде

не орет поэтически он.

Не преследует бойкую рифму,

не стремится душой за мечтой,

и не служит вселенскому ритму,

и смеется, турист, над тобой.

*     *

 *

На стихи мои друзья не реагируют,

потому что в поисках работы,

потому что бизнес регистрируют

или сильно влюблены в кого-то.

Что стихи пред нашим бытом праведным?

Пыль, труха, растерянные буквы.

Знаю я, настаивать неправильно.

Корабли разъякорили бухты.

Что я лезу с одиноким Вяземским,

пристаю с растерянным Полонским?

К Лермонтову навсегда привязанным

этим вот хореем грубым, плоским?

Где-то там взрываются вселенные,

алые кометы рвут оковы.

А друзья молчат, не изумленные,

но всегда посплетничать готовы.

Зубы ставить, овощи закатывать.

Выхожу один я на районе.

А в стихах рассветы прут с закатами,

мертвецов контакты в телефоне.

На закате город сильно плавится,

весь распластан и раскатан бытом.

На закате мировом по пятницам

шмель поет в саду, вьюнком увитом.

*     *

 *

Куда летит далекий самолет?

Куда ведет инверсионный след?

В края каких тропических погод?

Из края катастроф каких и бед?

Да просто там такой у них квадрат

и зона разворота где-то здесь,

над социальным домом в аккурат

за шесть минут их пролетает шесть.

Но в детстве легкокрылый самолет

летел по белой наволочке вдаль

и — мишки с парашютами не в счет —

формировал нездешнюю печаль.

Рационально понимаю: бред.

Регресс и атавизм, как ни крути.

Готов, скажи, узреть далекий свет,

почти нездешний? Вечное “почти”.

*     *

 *

Ты ему: постой, погоди чуток,

почему болит голова, висок

наливается жидким с утра свинцом,

глянешь в зеркало — что у меня с лицом?

Ты ему: бегут как вприпрыжку дни,

только было утро — уже огни,

и душа что старое решето,

почему? А он тебе: ну и что?

Вот, гляди, траву жует бегемот,

вот в реке урод крокодил живет,

всем доволен целый сад-зоопарк,

слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк?

У меня в порядке слои небес,

у меня моря, реки, горы, лес,

и в траве, как тенор, поет комар.

Чем торгуешься? Свой покажи товар.

По соседству

Матвеева Анна Александровна родилась в Екатеринбурге, окончила факультет журналистики Уральского государственного университета. Прозаик, автор книг «Па-де-труа» (Екатеринбург, 2001), «Перевал Дятлова» (М., 2005), «Найти Татьяну» (М., 2007), «Есть!» (М., 2010) и др. Лауреат международной литературной премии «Lo Stellato» (2004) за лучший рассказ года. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Урал» и др. Живет и работает в Екатеринбурге.

Помимо генеральных демисезонных приборок, наводить порядок здесь следовало каждые две недели. А вообще, Абба с трудом удерживала тетку, чтобы та не ездила на кладбище ежедневно.

Она, впрочем, и сама часто скучала по родным могилам — в одной лежит ее мама, теткина старшая сестра, в другой — слева, под березкой — двоюродная Наташа. У мамы скромный гранитный прямоугольник, глядя на который бедная Абба всякий раз начинала высчитывать в уме его периметр и площадь, это отвлекало от слез. У Наташи — единственного теткиного дитяти, доверчиво принимавшего жизнь во всех ее проявлениях, — розовая каменюга неровной формы. Порфироносный гранит.

На кладбище тетка необидно и дельно командовала — Аббе нравилось получать точные указания. Иначе стоишь столбом и смотришь, как в трех метрах роют новую могилку, или вообще непонятно, на что смотришь. Засохшие цветы, полустертые надписи на венках, смелые — не то что в городе! — собаки и птицы.

Вначале прибирали могилу мамы, потом принимались за Наташину. Абба считала, что теперь это их дома, мамин и Наташкин, и трудилась здесь так, как для живых было бы лень. Они выметали с дорожек старые листья и сосновые иголки, до блеска драили памятники, пропалывали цветники, красили оградки и только спустя несколько часов садились на скамеечку возле Наташиной могилы. Цветы оставляли перед самым уходом: розы — Наташе, хризантемы — маме.

Цветы были белыми, а гроб, вспоминала Абба, был у Наташи розовым, как машина для куклы Барби.

Аббой ее окрестили давным-давно: невольной крестной стала тетка, а имя досталось от женщины, которой Варя восхищалась в юности. Ну что это за имя — Варя? Варварское какое-то. И дразнят — то Варёнкой, то Варежкой. То ли дело Анни-Фрид Сюнни Люнгстад, не имя — песня! Варя умоляла мать и других родственниц своих называть ее Фридой, а еще вырастила челку и научилась подводить глаза, как прекрасная шведка.