Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник Страница 23

Наташа часто фотографировала этого мужчину – маленького человека в костюме, какие когда-то висели во всех советских универмагах. Он плакал по-детски и не таясь. Сначала, собрав лоб в складки, долго глядел на фотографию сына, который в военной форме и фуражке смотрелся молодцом и был совсем не похож на своего маленького отца. А потом его лицо упало, упали уголки рта. Он запрокинул голову и тихонько, по-бабьи, завыл, выпустил из себя плач, как будто внутри у него сдулся воздушный шарик.

– Эй, брат, ничего не будет. Ничего с твоим сыном не будет, не плачь. Найдешь сына. Ничего-ничего. – Пожилой человек, попутчик, нерусский по национальности, подошел к нему и стоял, качая большой круглой головой. Редкие волосы не скрывали старческих пятен на темени и висках. И по этим желтым крапинкам, как по панцирю черепахи, можно было посчитать, сколько ему лет. Он был очень стар, жил триста лет, цвет его глаз стерся от долгого соприкосновения с действительностью, часть которой уже можно было отнести к истории. Теперь в его глазах была видна только катаракта.

Тяжело ступая, он ходил по проходу вагона взад и вперед. Бросал взгляды на матерей и неодобрительно качал головой. Нет, не одобрял он эту войну.

– Ничего не будет, – остановился он перед отцом, когда тот заплакал. – Не плачь брат. Ничего не будет.

Матери усадили его рядом, сунули в его распухшие от старости пальцы жестяную кружку с чаем и стали его слушать, подаваясь вперед, чтобы разобрать незнакомый акцент. Он как будто ворочал во рту мелкими камушками. Его слова выходили тяжелыми, твердыми и достаточно вескими для того, чтобы разбить все слухи о нравах чужого народа. Он воевал вместе с отцами этих матерей, у него на спине – панцирь воспоминаний о Второй мировой.

Вечером они настроили радио – передавали о штурме Грозного, захвате Президентского дворца и о потерях в количественном эквиваленте – с той и с этой стороны. Старик тяжело стучал ладонью по столику. Матери молчали, только изредка поднимали друг на друга глаза, в которых можно было прочесть: «Только бы не моего». Мужчина плакал, закрыв лицо руками. Это – конец, больше ничего не будет.

Зима была серой, даже когда выглядывало скупое солнце. Никогда раньше Наташа не была на Кавказе и, не дождавшись весны, решила, что погода здесь всегда такая же суровая, как лица местных жителей. Перед Домом Правительства в Назрани, тогда бывшей столицей Ингушетии, по холодному асфальту гуляли курицы и ветер. Солнце пряталось, но не было заперто за семью замками на седьмом небе, как в Москве. Оно было где-то рядом, висело за тонким слоем первого неба и удлиняло тени. Слабое, солнце не могло высушить липкой грязи на дорогах, и та приставала к обуви тяжелым комом. Приходилось таскать их за собой – грязь и длинную тень. Наташа снимала на черно-белую пленку. Сними она на цветную, снимок все равно вышел бы серым.

Ночевали в Карабулахе, куда матерей привезли на автобусе под вечер. Их разместили в местной школе – в спортзале, где к тому времени уже стояли длинными рядами железные кровати, накрытые шерстяными клетчатыми одеялами. Ночью Наташа проснулась. Лунный луч протянулся из наполовину занавешенного окна и повис над ней в сетке для мяча. Спортзал дышал – короткий вдох, длинный выдох, короткий вдох, длинный выдох. Спортзал спал, убаюканный сонным дыханием десятков женщин. Только иногда его ритм нарушал скрип кровати – когда кто-то из матерей тяжело ворочался во сне. Спите, думала Наташа, завтра будет хуже, чем вчера.

С утра они составляли и сверяли списки пленных и пропавших без вести. Исписали ворох листов. Наташа умылась из бочки с холодной водой, прогнала остатки сна. Познакомилась с французским фоторепортером, приехавшим вместе с комитетом солдатских матерей снимать обмен военнопленными. Она сразу же забыла, как его зовут. Из иностранных имен она твердо запомнила только одно – Мари-Кармэн, с ней Наташа дружила. Фоторепортера она называла «французом» – все равно он по-русски не понимал.

День, против всех ожиданий, не был тяжелым – состоял из перекуров, обменов неторопливыми жестами с французом и ленивой фотосессии, устроенной Наташей местным детям и курам. Надеясь на то, что завтра подарит ей много стоящих во всех отношениях кадров, она заполняла свое время, чем придется. Наступил вечер. В одиннадцать часов, когда за окном тьма колола в глаз пальцем, она легла на кровать и накрылась одеялом.

– Наташа, а ты чего, ложишься? – позвала ее женщина с соседней кровати. – Ты что же, не поехала вместе со всеми?

– Куда? – Наташа сбросила одеяло.

– Как куда? Пленных менять. Все уже поехали...

Она натянула штаны, схватила сумку с аппаратурой и через минуты три уже голосовала у дороги. Беззвездное небо висело низко. За ее спиной горели огни школы. Показались фары. Остановились «жигули», цвета которых в темноте было не разобрать.

– Мне надо в Назрань, – сказала Наташа, открывая переднюю дверцу машины. – Отвезите меня, пожалуйста, в Назрань.

– Я еду в ту сторону, но до Назрани километров двенадцать не доезжаю, – ответил водитель – темный брюнет, лет тридцати.

– Отвезите меня в ту сторону, а там я пересяду.

Сначала они ехали в тишине. Водитель молчал, только иногда бросал взгляды в ее сторону. Она разглядывала темный жесткий ворс на его руках, сжимающих руль. Скорее бы доехать, думала она. «Не садись в машину с незнакомыми людьми, особенно в темное время». Она узнала голос матери, который нет-нет, а говорил в ней. «Я приехала для того, чтобы снять этот обмен, я не могу его пропустить», – старалась она заглушить в себе голос матери.

– Ты – журналистка? – спросил ее водитель.

Наташа кивнула, повернувшись к нему. Нерусская внешность. Такую не любят в московском метро.

– Вы одну неправду пишете. – Он в упор посмотрел на Наташу, готовый выпустить пену изо рта, если она только вздумает с ним спорить.

– Я не пишу, только фотографирую, – не собирается она с ним спорить.

– Ты – женщина, а едешь одна. – Машина замедлила ход. Встречные фары не попадались. – Вот сейчас возьму и завезу тебя куда-нибудь в лес...

Ну, мать – вечно накаркает.

– Слушай, – сказала Наташа, переходя на «ты». Сейчас она все обернет в шутку, включит дурочку, она это умеет, – мне сейчас не до тебя. Я на съемку опаздываю. Некогда мне. К тому же я уже три дня немытая.

Водитель засмеялся, мать в ней замолчала. Они ехали, и Наташа ждала остановки за каждым поворотом.

– Далеко еще? – спросила она.

– Я что, дурак тебя здесь одну в темноте бросать? Теперь уже довезу до места...

В Доме Правительства дежурный вызвал советника президента Аушева. Пока тот спускался, Наташа повесила на шею фотоаппарат – для солидности.

– Здравствуйте, я приехала снимать обмен военнопленными, – отчиталась она, когда появился Косов – плотный мужчина с одутловатым лицом и тяжелым взглядом светло-голубых глаз.

– Ты с ума сошла? – устало спросил он – ох уж эти ему журналисты. – Ночь на дворе. Возвращайся в Карабулах, в школу. Завтра с утра поедем.

Жигули ждали у входа.

– Садись, отвезу тебя назад, – сказал водитель. – Так и знал, что тут никого не будет...

Он довез ее до школы и не взял за проезд денег. Наташа не спросила, как его зовут. За годы работы в Чечне она будет часто ездить автостопом, а всех имен не упомнишь.

С утра Петр Косов матерился. Сидел в своем кабинете в Доме Правительства, за столом, заваленным ворохом бумаг, и матерился.

– Кого?! Кого мне везти к Масхадову?! Мммм... – стучал он кулаком по столу. – Они всех подряд ловят на блокпостах и не понимают, где оппозиция, а где – за Дудаева. Из всего автобуса – всего один человек... Только один человек, которого я могу обменять. И тот... И тот побитый, завтра умрет. Кого?! Кого мне везти Масхадову?! Мммм... Мммм...

Утром российские военнослужащие пригнали в Назрань автобус с чеченцами, которых предстояло обменять на взятых в плен срочников. Наташа заглянула в автобус, стоящий у Дома Правительства. В нем оставался один только пленный, остальных Косов отпустил – среди них не было боевиков. А этот одиноко сидел у окна в старом плюшевом полушубке. Остриженная голова была велика для тела, худобу которого не скрывал толстый плюш. Он молчал, не проронил ни слова, когда Наташа начала его фотографировать. Просто смотрел на нее. Такой взгляд она видела у собаки во дворе общаги, когда сосед замахнулся на ту камнем. У Наташи в руках был только фотоаппарат, но, видимо, после нескольких дней плена он по привычке вжимал голову в плечи и смотрел на всех немым укором – «Посмотрите, что они со мной сделали».

Сухонькая женщина в вязаной беретке вошла в автобус. Солдатская мать. Она подошла к боевику и протянула к нему узкие руки, а он к ней – свои. Она взяла его за запястья, подняла рукава шубы. Наташа сделала кадр – по свежему шраму на каждом запястье. Он расстегнул шубу. Наташа сделала еще кадр – штаны перехвачены веревкой, чтобы не спадали. Он задрал свитер. Фиолетовые разводы на груди и пояснице – кадр. Женщина прикоснулась к разводам своими тонкими пальцами, обернутыми пергаментной кожей, и Наташа подумала, что они должны быть холодны – слишком мало жизни в этом сухом стареющем теле. Пленный поднял на мать врагов глаза: «Посмотрите, что они со мной сделали». Она встретила его взгляд сквозь толстые стекла в роговой оправе: «Что они с тобой сделали...» На следующий день он умер – отказали отбитые почки.