ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ - ЧТИВО Страница 23

Она вдруг вздохнула, словно сдерживая рыдание.

– Проснулась? – шепнул я.

– Который час?

– Все тот же. Солнце еще не село.

– Мне холодно.

– Иди сюда, прижмись ко мне. Я тебя согрею.

Она сонным движением повернулась ко мне, а я прикрыл ее собою.

Почувствовал на шее легкое дыхание, словно щекочущее прикосновение весенних трав. Будь что будет, подумал.

Откуда-то, вероятно, как всегда, с севера, прилетел ветер. Крадучись пробежался по крышам, подергал неплотно закрытое окно и в конце концов загудел в тесных ущельях улиц. Все в порядке, подумал я. И хватит. Хорошо бы теперь оказаться дома, заварить чай, залечь в кровать и все обдумать.

Разобрать пеструю мозаику событий последних дней. Рассмотреть каждый кусочек на свет. Слишком их много. А мне с годами нужно все меньше.

Но ведь у меня нет дома. Я уже никогда не вернусь в него навсегда. То есть буду в нем, но только одной ногой. А мыслями стану то и дело убегать на ночные площади и пустые темные улицы. Я ведь ничего не забуду. А может, в какой-то момент забуду, если добросердечный комиссар Корсак в двух словах разъяснит загадку, и окажется, что напрасно я столько дней ел себя поедом, и я вернусь к однообразной повседневности, с облегчением погружусь в обыденность, которая стоит костью в горле.

Ветер гудел, стонал, подвывал, и иногда сквозь эту мрачную какофонию пробивался робкий голос костельного колокола. Женщина рядом со мной, по-видимому, спала.

Последние несколько дней меня время от времени сотрясают короткие пароксизмы дрожи. Мой организм, запутанный клубок биологических, электрических и бог весть каких еще процессов, этим прежде мне незнакомым симптомом эпилепсии меня предостерегает. Но от чего предостерегает.

В темных чердачных катакомбах вдруг что-то затрещало и заскрежетало.

Волосы пошевелил невесть откуда взявшийся ветерок или сквозняк.

Она судорожно вздохнула.

– Что? Что с тобой? – шепнул я в давно погасшее ухо. – Дурной сон приснился?

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Что-то плохое?

Она немного помолчала. Какая-то бумажка, упав с подоконника, задумчиво скользила по простым сосновым доскам пола.

– Я попала в автомобильную катастрофу. Разбилась в Нижней Силезии, когда возвращалась из-за границы. Машина на свалку, а я – в маленькую паршивенькую больницу.

Она лежала, оцепеневшая, в моих объятиях. Я знал, с самого начала чувствовал, что она хочет мне что-то сказать. Невольно затаил дыхание.

– Мне там сделали переливание крови,– тихо и хрипло продолжала она.-

Представляешь, и каких условиях. А я была без сознания.

Мне стало не по себе, хотя я еще не понимал, к чему она клонит. Кто-то что-то кричал в бездонном ущелье улицы, но ветер заглушал слова.

– В меня впрыснули смерть. Я ношу в себе смерть, – и прижалась к моему боку, а я легонько провел пальцем по ее щеке, но щека была сухая.

Я коснулся ее лица, хотя внутри у меня все оледенело. Казалось, сердце перестало биться и я никогда не смогу вздохнуть. Задавать вопросы я боялся. А она молчала.

– Ты меня слышишь? – шепнула она наконец.

– Слышу, – мертвым голосом сказал я.

Где-то упала черепица. По темно-синему небу ошалело мчались черные тучи без единого пятнышка света.

– Ты меня возненавидишь?

Я не знал, что ответить. Все разом закрутилось в моей только-только перестающей болеть голове. И невольное желание выскочить из-под одеяла и убежать, и холодный, приковывающий к земле ужас, и спазм сожаления, что так внезапно, и прилив страшной досады, и паническое смятение, и робкое напоминание, что вести себя все же надо прилично, и колючая злость. А она лежала на моей груди и ждала приговора.

– Скажи что-нибудь.

– Что я могу сказать. Ты точно знаешь?

– Точно.

Как это сейчас просто. Везде и со всяким может случиться. Но почему именно со мной. И я увидел, опустив веки, как она идет в своем старомодном костюмчике по скверику за музыкальной школой, но уже не таинственная и не загадочная. Обыкновенная больная женщина. И увидел ее, обнаженную, с подносом в вытянутых руках, – уже не образ любви, а прокаженную.

– Тебя хорошо обследовали?

– Да, меня хорошо обследовали.

Она как будто нарочно меня передразнила. Наверняка потому, что боялась сказать больше. И я не искал слов. Мы лежали, прижавшиеся друг к другу и разделенные ужасной бедой.

– Я чувствую, что ты хочешь уйти, – шепнула она.

– Просто я потрясен.

Мы слышали ветер, но не прислушивались к нему. Мы прислушивались к себе.

– Ты меня возненавидишь, – шепнула она, как ребенок.

А во мне все окончательно рассыпалось. Да ведь она сейчас засмеется и, мурлыча что-то себе под нос, пойдет заваривать чай. Ведь я не знаю, когда она говорит правду, а когда фантазирует. Мы с ней еще не успели съесть вместе пуд соли.

Но она не засмеялась и не пошла заваривать чай. Лежала рядом со мной и, видно, чего-то ждала. Я коснулся ее щеки. Щека была сухая. Коснулся века.

Оно тоже было сухое.

– Не знаю, – вздохнул я.

– Чего ты не знаешь?

– Вообще ничего.

Она отодвинулась, перевернулась на спину. В комнате, обитой, как склад, древесно-волокнистыми плитами, было уже темно. В белках ее глаз сверкали голубоватые искорки, но я думал о другом.

– Я не буду плакать. Как есть, так есть, – тихо сказала она в пространство.

Могла меня предупредить. Возможно, я бы все равно за ней пошел. Завлекла в западню, подумал я. Какая гадость. Нестерпимо захотелось прочистить горло, выплюнуть засохшую слюну.

Этого не может быть, вздрогнул я, глядя в окно. За окном посветлело.

Наверно, ураган где-то раздул пожар. Но свет у испода неба был зеленоватый и холодный. Неужели так быстро пролетела на крыльях вихрей ночь.

Я возвращался по Краковскому Пшедместью. Дикий порывистый ветер носился взад-вперед, срывал с мужчин шляпы, а дамам задирал юбки. Все прочитанные газеты Варшавы взмывали в небо, как воздушные змеи. Этот город с незапамятных времен живет в лихорадке. Иногда температура снижается, но гораздо чаще подскакивает выше нормы.

Перед каким-то правительственным зданием, на стенах которого остались засохшие следы от разбитых яиц, лежали в спальных мешках несколько мужчин – голодовка протеста. Над ними висели плакаты, а рядом были укреплены щиты с требованиями. Чтобы отогнать тягостные мысли, я остановился и попытался прочитать ультиматумы. Но они были чересчур сложны и касались неясных и неизвестных мне проблем. Один голодающий из-за своей толщины не помещался в мешке. Ерунда, подумал я. Со временем жар спадет, и опять лет двадцать будет тишь да гладь.

Возле костела Святого Креста я увидел Анаис. Она сидела на нижней ступени лестницы в каком-то бурнусе или утепленной хламиде. Перед ней стояла тарелочка с одной-единственной измятой сотней. Но тарелочка была изящная, мейсенского фарфора.

– Добрый день, – пропела Анаис сладким голосом. – Вашему американскому другу минуту назад стало плохо. Он осматривал костелы и упал вон там, около памятника Копернику. Поторопитесь, он лежит в гастрономе, в

«Деликатесах».

Я почти бегом кинулся на Новый Свят. Влетел в сумрачный магазин, слабо освещенный лампами дневного света. Действительно, в овощном отделе на прилавке неподвижно лежал, сверкая белками, Антоний Мицкевич. Покупатели уже освоились с необычной ситуацией. На лежащего никто особо не обращал внимания. Только молоденькая сердобольная продавщица пыталась подсунуть ему под голову упаковку фруктово-ягодного сока.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего. Ничего. Отойдите, – сказала девушка.

– Я друг пана Мицкевича.

– А это пан Мицкевич? – испуганно спросила продавщица.

– Да. Приехал из Америки.

– Мы звонили в «скорую». Они сейчас будут.

Тони, весь желто-восковой, больше обычного походил на далай-ламу. Зубы его негромко стучали.

– Ужасно больно, – простонал он.

– Где? В каком месте?

– Тут. – Он показал рукой на середину груди под расстегнутой рубашкой.

– Я, кажется, не выдержу.

– У тебя когда-нибудь болело сердце?

– Нет, никогда.

Кто-то в ногах у Тони деликатно перебирал кочаны молодой цветной капусты.

– Как это произошло? Мицкевич застонал.

– Это он,– и указал на кого-то взглядом.

Я посмотрел в ту сторону и увидел необыкновенно черного человека. Черные стриженные ежиком волосы, черные щетинистые усики и черноватые лошадиные зубы между приоткрытых, толстых, как у лошади, губ. К джинсовой куртке был приколот значок Славянского Собора.

– Прицепился ко мне в костеле, – страдальчески прошептал Тони.– Даже сюда притащился.

– Чего ему от тебя нужно?

– Говорит, что меня узнал. Помнит по Воркуте.

Я очень решительно подошел к мужчине, у которого даже тщательно выбритые щеки были синего цвета.

– В чем дело? – спросил я официальным тоном.

Но этот славянин кавказского происхождения ничуть не смутился. Понуро, как корова, смотрел на меня большими карими глазами.