Михаил Васильев - Остров Страница 23

— Чего? — с недоумением отозвался Козюльский. Он о чем-то задумался, уцепившись пальцами за сетку, ссутулился, подняв воротник ветхого пиджака.

— Рычаг подвинь!.. Вперед. Пиздюк малосольный.

— Сам ты!.. — огрызнулся Козюльский. — Молод больно… — Но скорость прибавил.

— Да! С таким гуманоидом и в рейс ходить…

Плот описал вокруг островка дугу. Вверху, хлопая крыльями, замелькали птицы, встревоженные светом прожектора. Тяжелые гуси не могли взлететь сразу, долго неслись над водой, отталкиваясь от нее лапами.

Мамонт спрыгнул за борт, оказалось, что воды здесь по колено. Над головой взорвалось, будто ударил пушечный залп. Туча птиц с грохотом поднялась и закрыла небо. Мамонт, скользя на птичьем помете, встал на камень. Неожиданно что-то жутко лопнуло рядом, в сумерках полыхнуло длинное малиновое пламя. Второй выстрел, третий…

Звук жестоко стегал по ушам. Поскользнувшись, он внезапно заметил под ногами, в щели, серую нахохлившуюся птичку. Плоская, сдавленная сбоку, голова, в маленькой блестящей бусине глаза — отчетливый ужас.

"Кто я для нее? Великан — людоед? Птицеед, то есть."

Мамонт оглянулся вокруг. Вокруг, в воде, словно комья снега, плавали подстреленные гуси. Козюльский плашмя рухнул в воду, в одежде и даже пиджаке с поднятым воротником, поплыл, загребая по-собачьи.

"Перкеле! — тихо пробормотал Мамонт ругательство, почему-то по-фински. — Домой быстрее, на остров."

— …А я ведь в музыкальной школе учился. Мог бы в консерваторию поступить, только я вообще никакую школу не закончил, вечернюю даже. Некогда было…

Кент внезапно умолк. Небо затянуло тучами, стало темно и прохладно. От белой горы, наваленных посреди палубы, гусей приторно и удушливо пахло кровью.

— А мог бы и на гастроли ездить, за границу, прямо к шмоткам. Шмотья этого там!.. — опять плавно заговорил Кент. — Я вчера на материке, в баре, одну чувиху видел: джинсы "Вранглер" и сапожки! чистая замша, шнуровка, шнурки не в дырках, а на таких железках, вот здесь, видите. Да вы посмотрите, чуваки!..

Козюльский опять стоял сзади, сейчас совсем голый, только в резиновых сапогах. Он пытался развесить мокрую одежду на сетке, рядом с бешено вращающимся винтом.

— Мог бы, да, — задумчиво произнес Кент. — Я ведь в ансамблях разных, группах, играл, пел. Голос у меня… Только потом в плаванье ушел, думал быстрее разбогатею… Вот заведу когда-нибудь себе яхту, как у Белова, назову ее "Божье прощение". Красиво назову. И плот этот пусть тоже "Божье прощение" будет. Нарекаю! В духе наших старинных пиратских традиций. А что же остров наш? Так и стоит безымянный. Ты хозяин, Мамонт, давай!

— Остров Необитаемый? — сразу же предложил Мамонт. — А может Райский? Райский остров.

— Ну да! — запротестовал Козюльский, одевший мокрые штаны и сражавшийся с молнией на ширинке. — Не торопи. Рано смерть вещуешь.

— Тогда давайте — Остров Мизантропов. А жители, вы все, — мизантропы.

Равнодушные к темному значению слова мизантропы неожиданно звучное название одобрили.

— Так чей же остров теперь? — вернулся к прежнему Кент. — Остров Мизантропов?

— Да, наверное, уже мой.

— Земля ничьей быть не может, — глубокомысленно соглашался Козюльский. — Американец про него забыл, небось…

— Точно, — воодушевлялся Кент. — А мы и напоминать не будем. Независимость прямо сейчас, ото всех. Австралию тоже, как и мы, каторжники организовали. Остров свободы у нас. Порто-франко.

— Ты хоть знаешь, что это такое? — успел вставить Мамонт.

— А тебя, Мамонт, королем… сатрапом?.. мандарином…

— Нет, нет. Мамонт — не бог, не царь и не герой. Не Навуходонасор какой-нибудь. Королем — это слишком. Так — губернатором. Но вольнодумства не потерплю.

— И Гусиный остров тоже? — предлагал Козюльский.

— Гусиный остров — уже борзость. Одного хватит, лишь бы от всех начальников подальше, хозяев. На хер их.

— Правильно! Железный занавес, — Потрясал карабином Кент. — Их государства — система насилия. Это еще этот говорил… Беназир Бхуто. Или, как его? Кот д Ивуар. Значит откусим остров у американца. Обойдутся буржуины. Для них что, а людям — радость, польза. А что флаг, гимн обязательно? Национальный гимн, блин?..

— Обойдемся!.. Хотя флаг можно, черный с песочными часами. Старинный пиратский символ.

— Клево! И на хер этот гимн! — Опять Кент. — Лучше слушайте, мужики, я вот песню недавно новую свежую слыхал. По Сайгонскому радио.

Кент все время что-то напевал, мычал, словно некий ашуг. И вот сейчас внезапно запел, в полный голос.

Мамонт вцепился в свою турель, совсем не ожидая такого потрясения:

— Даже лучше чем у радио получается у мудака.

Оказалось, в этом шарообразном теле помещается еще один, мощный и чистый, голос. Прекрасный голос при странной блатной манере исполнения.

— Слова не мои, музыка народная, — закончил Кент. — "В настоящее время он пребывает в армии", называется. Глядите, подъезжаем. Столица, порт приписки.

В темноте выделилось черное пятно, постепенно все отчетливее проявлялся во мраке берег, песок. Путаница пальм-ротангов, среди них маленький темный домик со слепыми ночными окнами. Ресторация, недавно открытая здесь арендаторами-японцами. "Божье прощение" шло вдоль развешанных для просушки сетей, единомышленники на плоту неслись все быстрее. Сейчас покажется, оголившаяся усилиями Аркадия, бухта, скалистая искрящаяся почва на месте вырубленных джунглей. Шевелящийся среди темных камней, видимый издалека, пенистый, будто молочный, ручей. За мысом — большая хижина на сваях. Островитяне ("мизантропы"), живущие там, почему-то называют ее бараком.

— Праздник получается, — неожиданно сказал Козюльский. — Снадобье надобно.

— Пусть Аркашка, корнеплод этот, ставит, — вступил Кент. — Он гонит, я знаю.

В глазах Кента и Козюльского видна была одна мысль, отчетливая, будто написанная печатными буквами.

— …Пойдем, пойдем к Хрущеву. У него самогон тростниковый есть. Для японцев гонит. Сейчас к нему и явимся, с закуской.

— Вот обрадуется, — почти про себя пробурчал Мамонт.

— Конечно обрадуется, — продолжал Кент. — Ты же ему еще земли прирежешь. Вот и поставит. Поставит, поставит. Полцарства ему… полцарства на бочку.

Прямо над высокой пальмовой крышей барака низко висела огромная, похожая на копейку, луна.

— Доехали! — сказал Кент. — Родные берега.

Внезапно он вскочил, схватил за шею гуся, заорал, размахивая им над головой.

По берегу кто-то шел, медленно приближалась какая-то темная фигура с широкой поясницей и покатыми плечами. Вот фигура подняла руку, в руке ее вспыхнул огонь.

"Это он закуривает," — понял Мамонт. Плавно поплыл красный огонек сигареты. Стал виден кто-то бледноногий, в трусах и ватнике.

"Это Кент,"- догадался Мамонт.

— Привет, бугор! — сказал подошедший. — Сколько времени?

— А сколько тебе надо?

— Не спится, — Кент, сунув руки в карманы, уставился вдаль, насвистывая какую-то смутно знакомую мелодию.

"Мы теперь на свободе, о которой мечтали, — узнал Мамонт, наконец. — Ну да… Где мчит скорый поезд "Воркута-Ленинград".

— Как-то больше вечеров, темноты, в жизни стало, — неожиданно сказал Кент. — Электричества у нас нету.

— Забытый богом угол: и бог забыл, и дьявол забыл. Кто знает, что у них на уме… Поэтому и живем неплохо: легко, без суеты, слава КПСС! Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Вот так!

— Сам сочинил?

— Да нет, это Грибоедова стишки.

— Зря я в плаванье пошел, — будто отвечая на чей-то вопрос, сказал Кент. — Кружило, кружило меня по свету, дурака. Как-то сперматозоидом я обогнал других, потом родился, а жить так и не начал. Все готовлюсь, тренируюсь. Где она, удача? Жизнь как-то мимо проходит.

— Во всем виноваты евреи, грибники и велосипедисты. Ничего, все встанет, может уже встало, на свое место.

— Считаешь, это мое место и есть? — равнодушно спросил Кент. — Это здесь-то, в оцепенении?

— И здесь боретесь с жизнью, — пробормотал Мамонт. — С этой-то жизнью чего бороться, что тебе не нравится? Вечная весна, блин!

— И что, до старости тут, в сельской местности? Так и подохнешь тут без суда и следствия. Без покаяния.

"Вот еще, ночь на размышление. Любит русский человек, и не русский тоже? поговорить ночью о счастье. Даже трезвый."

Мамонт вспомнил о разговоре с Белоу на палубе и с чувством неловкости почувствовал себя старым и мудрым:

— Не набомжевался еще на просторах родины? Или давно гудка не слышал заводского?

— Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. — задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. — Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги — это избавление.