Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2004 Страница 23

Она дала ему нащупать бугорок с круглой пуговкой соска (нба тебе, Юрочка!), потом высвободила руку и, не вырываясь, не царапаясь, не крича, очень спокойно ударила по лицу. Сашка сразу отпустил ее и вцепился в руль, ибо машину бросануло-таки в сторону. А она, кажется, не рассердилась даже, поправила кофту и поглядела на своего соблазнителя.

Сашка, не глядя на нее, облизнул разбитую в кровь губу.

— Я не хотела до крови… Просто чтоб ты не смел…

— А, черт, — захохотал Сашка. — Нашло на меня, как на пацана… А ты молодец. Не думал, что в Москве такие харбактерные есть…

— А ты что, много москвичек напроверял?

Сашка заржал, будто от удовольствия:

— Не… Это я так, вообще: люблю девчонок!

— Это правильно: бабники — это научно доказано — и живут дольше, и пьют меньше.

— Да? — радостно удивился Сашка. — Это надо будет как-нибудь бабе моей втолковать…

— Кому? — удивилась она.

— Бабе моей, — повторил Сашка. — Чё уставилась? Не похож я на женатого?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну и отлично, — обрадовался Сашка. — А то я от них устаю, от женатых. Особенно, знаешь, бывают — ручные совсем. Даже вот напьется человек, орлом глядит, песню орет, а ведет его — баба.

— Ну а ты, — полюбопытствовала она, — тоже ручной?

Сашка улыбнулся и лизнул разбитую губу.

— Откуда я знаю? Сама суди…

Она оценила Сашкину хитрость.

— А Шварц?

— Шварц? — Увлекающийся Сашка не заметил поворота в разговоре. — Со Шварцем какая-то история. Ему бы развестись, а он живет. Ему ж ничего, кроме воли, не надо…

Она вспомнила растерянно-нежные глаза Шварца и подумала, что чутье все-таки не обмануло ее и во всей этой истории Сашка не знает одного — как устал Шварц от своей свободы…

За весь день они не встретили ни души. В конце концов она просто задремала под ровное гудение мотора, но тут дорога вывернула на заросшую кустарником кочковатую равнину, и то, что она увидела, чуть не заставило ее вскрикнуть: во весь горизонт над вершинами деревьев вставала громада ледяной горы. На много километров вокруг вся видимая земля устремлялась к ее подножию, утонувшему в глухой тайге, издалека похожей на бурый мох. Из этого мха вырастал исполинский конус — еще выше, к белоснежной вершине, овеваемой холодом неба. Над вершиной, безобидное с виду, зависло облачко пара, напоминая о том, что в недрах горы глухо идет какая-то неведомая работа.

Гора так и не отпустила их от себя. И когда вечером они сели ужинать, спрятав машину в кустах у переправы через большую реку, ее вершина по-прежнему парила над миром, как безмолвный страж. Надо было встать и уйти подальше ото всех, сесть, обернуться камушком, и просто смотреть на эту гору, и впитывать взором, впитывать… Но вперемешку шли мысли о том, какого черта она вообще оказалась здесь, в пропыленной кабине старого грузовика, и кому это было надо — столкнуть их здесь со Шварцем, потом вмешать в дело хромого, протрясти это все полторы сотни километров по бездорожью, обдать жизнерадостным Сашкиным смехом и вывалить наконец на этом берегу, в виду этой горы, с ощущением, что за эти сутки она прожила целую жизнь, хотя ничего, ровным счетом ничего с нею еще не случилось. Причем она понимала, очень слабо еще понимала, что по какому-то большому человеческому счету эта жизнь — она не то чтобы ценнее, но как-то всамделишней всего, пережитого ею самостоятельно до сих пор, за исключением некоторых мгновений детства…

А Юра — тьфу.

А может быть, это и было настоящее, которое она искала? Она ведь не знала, какое оно — настоящее.

Что-то должно было произойти. Она поняла, что к ее чувствам примешивается и страх — именно теперь, когда душа полна была восторга. Хотелось костра, но Шварц, вопреки ее ожиданиям, костер разводить запретил. Поэтому они сидели вчетвером возле гудящей паяльной лампы и слушали, как, раскаляемый струей голубого пламени, направляемого согнутой трубой, гулко ухает закипающий чайник.

— Тут вообще место такое… — вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Сашка.

Она поняла, что ему надоело молчать и он рвется рассказать какую-нибудь историю. Желтый глаз Николая сверкнул огнем, и глухой его голос прокашлял неодобрительно:

— Что за «такое»?

— Оживленное, — уже пустился в рассказ Сашка. — Если и возьмем кого, то тут, на этом броде. В прошлый раз майора Коблева прихватили. Вот это было дело… Голливуд!

Сашка сделал паузу и прикурил от огненной струи лампы.

— Майора этого мы давно ловим. Очень уж, сволочь, браконьерствует. И вот на этом самом месте засекаем — с той стороны реки вездеход. Все как обычно: я за руль, если догонять придется. Двое наших по краям дороги, вперед Шварца с жезлом выпустили. Только его из воды выперло — Андрей его тормозит. Тот по газам! Чудом он Шварца тогда не зацепил. Я мотор завожу, смотрю, кто-то из наших ему на крышу запрыгнул, вцепился, как кошка, и к кабине ползет. Гоню. Но только бесполезно. Он по тундре на гусеницах быстрее меня. Гляжу — блестит в колее. Рыба, мать твою! Рыбу выбрасывают! Жму еще и вдруг — чуть в зад ему не въехал. Выскакиваю — Николай уже наверху сидит, этого гада держит.

Сашка затянулся и эпически сплюнул.

— Оказалось, майор люк задраил, прет себе и прет, ничего с ним не поделаешь. А Коля по морде вездехода сполз и курткой окна ему закрыл. Майор наверх — а Коля его ракетницей по башке. А я солдатика взял, который из кузова рыбкой сорил… Только все равно не засудили его, отмазали вояки. Дело даже завели, штраф хотели им впарить в триста тыщ — а как с гусей вода. Теперь опять он по этим местам шарится. Чуть к ним начальство — они его на заготовки. А сейчас мне точно известно — они начальства ждут…

Она посмотрела на Сашку и впервые, кажется, увидела его каким-то другим взглядом; потом попыталась представить себе своих однокурсников, атакующих вездеход, и поняла, что это не смешно, а даже неприлично отчасти. Но уж они бы нашли, что сказать в свое оправдание. Чего-чего, а слов им всегда хватало!

Она впервые осмелилась обратиться к Николаю:

— А как же вы так смогли — с больной ногой-то?

— Вот так и смог, — обрубил он, не оставляя ей возможности для продолжения разговора.

Шварц встал и хлопнул себя по карманам:

— Ты бы сдерживал, Коля, себя…

Тот промолчал. Сашка достал откуда-то карты и, перетасовав, спросил, явно желая разрядить напряжение:

— Ну что, в «дурачка» сыграем?

Никто не ответил.

— Я по берегу пройду, — сказал Шварц.

Ничуть не расстроившись, Сашка сдал на двоих и, насвистывая под нос какой-то дурацкий мотивчик, тут же выиграл у Николая первую партию.

— Подставляй нос.

Ей неприятно было, что Сашка хлещет по носу проигравшего партнера, а тот терпит, как будто они балбесы какие-то, а не герои.

Они ведь были герои?

Как аргонавты в старину. Наверняка и аргонавты были грубым мужичьем и охальниками.

Николай тем временем снова проиграл. Воодушевленный Сашка не мог сидеть спокойно и, отсчитывая удары по носу Николая, то и дело оборачивался к ней, как бы приглашая разделить с ним радость победы. После каждого удара желтый глаз Николая прищуривался, непроизвольно наполняясь слезой.

Ей стало не по себе.

— Это он ради тебя, — с усмешкой глупо сказал Николай. — Вишь, как расстарался…

— Знаете что…

Собрав грязные миски, оставшиеся после ужина, она спустилась к реке и тут терла их серым мелким песком, чувствуя, как на глаза навертываются слезы бессилия и обиды. Какого черта этот старый импотент приклеился к ней? Ей-то какое дело до его комплексов?! Но не успела она вымыть и пары мисок, как услышала за собой шаги. Это был Николай. Он шел прихрамывая и, конечно же, молча, держа в руке котелок. У воды он сел — с видимым трудом — и принялся драить песком сначала внутреннее, блестящее вместилище котелка, а потом внешнюю его сторону, закопченную огнем. Она смотрела на его шею — красную и жилистую, как канат, и вид этой шеи почему-то внушал ей все большую уверенность в том, что молчит он нарочно, назло ей, и будет молчать, пока воздух не лопнет от этого молчания.

— Эй, дядя, — вдруг произнесла она. — А ты чего такой злой?

— Боишься, укушу?

— Нет.

— Тишины боишься, людей боишься, себя боишься.

— Я недобрых боюсь. Вам-то я ничего не сделала, а вы уже с меня пошли шкуру драть, как будто я вам зачет должна сдать по физкультуре.

Николай помолчал.

— Я тебя не виню ни в чем. Только, думаю, не надо тебе было с нами ехать. Очень плохая примета — баба на корабле…

— Ах вот в чем дело! — попыталась возмутиться она.

— Да, в этом, — упрямо сказал хромой.

Ей надо было уйти подальше от всех, притвориться камушком и смотреть на эту гору весь вечер и всю ночь. А она осталась с этими мужиками, среди которых только Сашка, может, и был счастливым. А остальные были так переломаны настоящим, что один вид ее, вид нетронутый и ничем не опаленный, вид человека, не знавшего боли и к боли не привыкшего, да еще холеного по-московски и по-московски же, без сучков и задоринок, выделанного природой, заставлял этих несчастных беситься. Каждого по-своему.