Ричард Хьюз - Деревянная пастушка Страница 23

Луна стояла полная, и в ее ярком сиянии даже можно было различить краски, во всяком случае, сочные цвета выделялись в этом черно-серебряном мире, как прожилки на крыльях мотылька. Кругом чернел лес, а внизу, светясь мириадами звезд, лежало серебристое озеро, перечеркнутое плотиной — словно брусок светлой меди бросили поперек. Все разделись; кожа у них была белая там, где тело обычно покрыто одеждой, и цвета темного дерева на ногах, руках и лице.

Далекие холмы казались чем-то нереальным, воздушным — даже большая туча на западе казалась массивнее их.

Огастин, Рассел и Тони отправились вместе со всеми, хоть и собирались утром выехать спозаранок: Огастин должен был показать, где затонул «штутц». Он думал, что точно знает место, но сейчас, ночью, все расстояния выглядели иначе. Тогда ребята встали в ряд футах в десяти друг от друга и решили разом нырнуть; в конце концов с победным криком вынырнул Рассел.

Но одно дело — найти затонувшую машину и совсем другое — спасти затонувшее добро. Машина лежала на глубине двадцати футов, а даже самые классные ныряльщики, как оказалось, не привыкли уходить под воду на такую глубину. В конечном счете удалось это только Огастину — хоть он и не очень хорошо нырял, но зато мог подолгу задерживать дыхание (он научился этому прежде, чем стал плавать, еще ребенком, у себя в ванне). «Штутц» перевернулся на бок, и крышка багажника, по счастью, открылась, но здесь, на глубине двадцати футов, вода вдруг стала со страшной силой давить Огастину на уши, и им овладела паника: ему казалось, что голова у его сейчас лопнет; к тому же вода, попадавшая в нос, тоже вызывала такую острую боль, точно ему удаляли аденоиды без анестезии. Сэди, правда, так уложила бутылки, что они не разбились, и Огастину удалось достать сначала одну, потом другую и выплыть на поверхность.

Тем временем большая туча придвинулась, затянув почти все небо, над землей сгустился буро-коричневый мрак, лишь края тучи еще сверкали в свете луны (Огастину вспомнились сверкавшие вот так же глыбы льда на Дунае), а темную середину ее то и дело прорезали молнии.

Огастину явно требовалось выпить — он это заслужил, тут все были согласны, — но и остальные тоже не прочь были разделить с ним компанию. Однако место здесь было уж слишком открытое, а кто-нибудь мог нагрянуть в любую минуту (ведь слухи распространяются с быстротой пожара, и скоро все проходимцы, живущие в округе, начнут нырять), а потому ребята сунули ноги в туфли и, держа одежду под мышкой, гурьбой направились к лесной опушке. Слава богу, хоть кончилось засилие комаров! Они отыскали полянку и сели голышом в кружок на ковре из листьев и хвойных игл, открыли одну из бутылок, и она пошла по рукам. Забулькало виски, зачмокали губы. Никто, конечно, не поднял тоста за подвиг Огастина, и, однако же, чувствовалось, каким уважением они к нему прониклись… Ребята молчали, еще не придя в себя после всей этой эпопеи. Если бы сейчас кто-нибудь со стороны посмотрел на этих чернолицых и чернопалых (загорелых) юнцов, подумал Огастин, то решил бы, что перед ним некое дикое племя со странной обрядовой татуировкой, делавшей их похожими на мандрилов. Несмотря на их нелепый вид, Огастина захлестнуло теплое чувство к этим ребятам, и ему вдруг стало по-настоящему жаль, что после сегодняшнего вечера его дальнейший путь пойдет не с ними.

Но теперь туча окончательно закрыла луну, и его милые дикари исчезли, поглощенные душной темнотой, в которой тонко застенал ветер.

Блеск молнии и — страшный крик у них над головой, из гущи деревьев… Спускаясь вниз на ощупь, дюйм за дюймом (фонарика у него не было), «дядюшка» Сэди заорал и выронил багор, ибо при свете молнии он вдруг увидел под деревьями скопление, казалось, безголовых тел, торчащие во все стороны руки и ноги… но гром ударил почти тут же, перекрыв его вскрик и звуки его бегства.

Молния… вскрик… раскат грома… И дождь, заставивший забыть про вскрик. Он полил как из ведра — тяжесть его ощущалась почти физически, — срывая с деревьев листья, точно смахивая их с доски. Сначала дождь был теплый и они не чувствовали озноба, но скоро потоки воды стали такими холодными, что все продрогли до костей; еще несколько секунд — и пошел град. Оглушенные, избитые градом, они вскочили на ноги и при белесом свете молний, сверкавших почти непрерывно, полезли вверх по откосу, туда, где оставили машины. Они были все еще голые и страшно напуганные — молнии сверкали вокруг, фиолетовые, голубые, желтые, в воздухе пахло электрическими разрядами, перепрыгивавшими с одного дерева на другое, а внизу стрелы молний впивались в мохнатое, исхлестанное дождем, шипящее озеро и вздымали фонтанчиками воду, точно кто-то швырял в нее галькой. А гром! Сам по себе гром, конечно, не имел значения — подумаешь, грохочет, — но грохот этот больно, точно палкой, бил по ушам. Вдруг над деревьями заколыхался сияющий шар и одно из них вспыхнуло костром.

Наконец они добрались до машин. Обе машины были открытые: у одной складной верх был отодран, а у другой плохо поднимался, и они не стали возиться с ним. Не стали они и одеваться: это казалось бесполезным, ибо часть одежды они растеряли, а остальное промокло насквозь. Главное — завести моторы: они принялись усиленно крутить ручку и наконец двинулись в обратный путь. По дороге несся бурливый поток, но машины сидели высоко, и можно было не опасаться, что вода зальет мотор. Наконец они выбрались на шоссе, благодаря бога за то, что остались живы — ни о чем другом они сейчас и думать не могли.

Было уже два часа ночи. Гроза постепенно стихала, хотя дождь все еще шел.

Ребята подвезли Огастина к дому, насколько позволяла узенькая дорожка (год за годом деревья все наступали на нее, и теперь в иных местах по ней нельзя было проехать без помощи топора). Подходя к своему жилищу с заслуженной, бутылкой под мышкой и одеждой — под другой, Огастин, к своему великому удивлению, увидел свет. Неужели, уезжая, он забыл потушить лампу? Но когда он открыл дверь и перешагнул порог — вокруг него на полу сразу набежала лужа, а сам он стучал зубами от озноба, — в нос ему ударил такой вкусный запах и глазам предстала такая милая, уютная картина: у керосинки стояла Ри, а в руках у нее был окутанный паром эмалированный кофейник…

— Кофе, — сказала она. — По-моему, он будет вам очень кстати! — И на этот раз повернулась к нему спиной, пока он вытирался и одевался!

27

Прихлебывая кофе, Огастин приготовил яичницу с беконом, и домик наполнился еще более приятным ароматом. Ели они не спеша, держа тарелку на коленях; покончив с едой, вытерли тарелки хлебом и съели его тоже. Огастин не вызвался сразу проводить Ри домой (хотя дождь и прекратился), они сидели у лампы и болтали, наслаждаясь обществом друг друга, снова наконец вдвоем, как в ту пору, когда «стая» еще ничего не знала о нем и их одиночество не было нарушено. Говорили они о всяких пустяках, не имеющих значения, только не о предстоящем расставании (хотя она, конечно, знала, что он завтра уедет). Зато имело значение это слияние двух голосов воедино, это ощущение, что на свете нет никого, кроме него и ее, и что нет такой силы, которая была бы способна разрушить чары. Совсем как в те времена, такие далекие, что, казалось, с тех пор прошли сотни лет, когда они вместе забирались в расщелины скал, точно двое барсуков, решивших устроить себе там нору.

Время было уже очень позднее, и обоим не мешало поспать. Но Ри явно не собиралась уходить, а Огастину явно не хотелось говорить, что ей пора (хоть он и сознавал, что должен это сделать). Они сидели в каком-то оцепенении и временами даже молчали. Только раз Ри попыталась спасти мотылька, который вился вокруг лампы, слепо идя на верную смерть, однако, чем больше она старалась помешать ему, тем отчаяннее он метался и бился о раскаленное стекло, пока не опалил себе усики и даже крылья. Но других движений она не делала. Раз или два Огастин взглянул на часы, однако решил, что она может побыть еще, и постепенно впал в дремоту.

Гроза вдруг снова началась, и раскат грома вывел их из забытья. Огастин подошел к двери. Густая тьма и дождь — плотная завеса дождя, прорезаемая молнией… Теперь о том, чтобы выйти на улицу, не могло быть и речи: придется ей остаток ночи проспать на его кровати, сказал он Ри, а он ляжет на полу. Она ничего не ответила, только сузила глаза, как бывает, когда у человека вдруг разболится голова, и какое-то время еще продолжала сидеть не двигаясь. Потом прикончила обгоревшего страдальца мотылька, раздавив его выпачканной в яйце вилкой, встала и сбросила туфли.

Огастин, зевая, раскладывал коврик на полу, когда какой-то звук заставил его обернуться. Еле слышный голос прошептал из постели:

— Мне не будет стыдно — можешь не тушить лампу, когда придешь.

Он посмотрел в ту сторону: она лежала на спине, совсем обнаженная, вспышки молнии ярче лампы освещали ее, и он почувствовал спазмы внизу живота, словно его самого пронзило молнией.