Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 23

- Я постараюсь помочь вам, - сказал тот. – До свидания.

- До свиданья, господин штурмбанфюрер!

- 8 –

Когда он ушёл, Вилли пантерой вспрыгнул на кровать, облегчённо вздохнул, быстро сбросил ботинки, подобно Герману спрятав их под матрац, и вдруг увидел напряжённое лицо и злые глаза того, ещё так недавно полные сочувствия и сопереживания.

- Противно было смотреть, как ты извивался перед Шварценбергом, - проговорил тот сдавленно. – Чуть ли не зад лизал! Чего ты оправдывался? Перед кем? В чём? Кто он тебе? Не надоело? Ох, и хитёр же ты! Я всё ждал, что ты заплачешь и начнёшь руки целовать этому типу, - восхитился он поведению Вилли. – Он-то – настоящий убийца. Слушай, а он тебя заприметил, у тебя есть шанс стать его помощником вместо штурмфюрера, - заметил зло. – Пойдёшь?

Вальтеру стало неприятно. Он понимал Германа и знал, что вёл себя не совсем честно, стараясь выпутаться из убийства с наименьшими потерями, да и растерялся основательно, узнав о смерти верзилы. Может быть, он вёл себя и не совсем достойно, может быть, но опять избежал смерти. Почему-то ему казалось, что американцы не станут разбираться, кто прав, кто виноват, а просто кокнут второго участника драки для общего спокойствия. Он попросту испугался.

- Да ладно тебе! – произнёс он с досадой. – Главное, я выкрутился из этой нечестной драки. Тебе, что, хотелось, чтобы меня шлёпнули как героя?

- Нет, - согласился Герман. – Но смотреть на тебя было противно, - он скривился. – Всё же не ты выиграл тогда у меня, а я проиграл.

- Так оно и было, успокойся, - согласился Вилли.

Герман отвернулся, прикрыл глаза. Вальтер, подавив раздражение и успокоившись за свою судьбу, выталкивая из памяти не очень приятную беседу со Шварценбергом, принялся выговаривать Герману, как это бывает, когда хочется скорее забыть, затушевать своё неудачное поведение:

- А вот ты ведёшь себя неразумно! Зачем ты нарываешься на скандал со Шварценбергом? От тебя же не убудет, если притворишься. И старику доставишь удовольствие, и сам будешь жить спокойно.

Герман даже подскочил на кровати, сел:

- Как ты не поймёшь: надоело притворяться! Надоело! Я каждый день играл со смертью, и так пять лет, а такие как он копили барахло в тылу, а появляясь у нас, читали мне нотации, как себя вести. Меня тошнило от их сентенций, самодовольства. И теперь – опять? Надоело! Притворяться, чтобы жить? Гнусно! Я больше не хочу!

Он снова упал на кровать, отвернулся от Вилли. «Досталось ему на фронте, нервы совсем истрепал, а ведь совсем ещё молодой», - подумалось Вальтеру.- «Война и после завершения не отпускает свои жертвы». Германа было просто жалко, обиды на него не было, тем более, что по большому счёту он прав. Нужно как-то умерить его агрессивность, в общем-то, безобидную для других, но очень опасную для него самого. Иначе ему придётся туго в лагере от своих. Да и Вилли – тоже, рикошетом.

- Герман, ты где начал воевать? – спросил он, отвлекая соседа от неприятной темы.

Тот некоторое время лежал, по-прежнему отвернувшись, и не отвечал, не настроенный на компромиссы. Однако его открытая натура всё же взяла верх, и он, повернувшись на спину, полежал так, глядя на потолок и соображая, очевидно, как принять вопрос соседа и его стремление к мировой, стоит ли тот откровенности. Ему этого хотелось, он не умел долго дуться, а ещё больше – долго молчать.

- В Польше, в 39-м, - нехотя ответил Герман. – Это была не война, а работа, каторжная работа. Поляки быстро смирились, самолётов у них не было, воевать нам было не с кем, а нас гоняли и днём, и ночью, и в снег, и в туман и чёрт знает в какую погоду. Вечно хотелось спать, и даже в редкие забеги в кафе мы старались побыстрее избавиться от девиц, чтобы завалиться спать.

Герман вздохнул, он уже отошёл от лагерных неприятностей, вороша в памяти начало войны.

- От тех дней у меня остались мерзкие воспоминания. Я жаждал схваток в воздухе, лихих налётов на противника на земле, а меня заставляли летать и летать вхолостую, как будто лётная учёба продолжалась, а война не начиналась. Теперь-то я думаю, что нас просто усиленно тренировали к большой и молниеносной, как обещал фюрер, войне с Россией. Тогда же я не понимал, злился на всех, проклинал судьбу и спал, где и когда мог. На фюзеляже моего хейнкеля был нарисован орёл со змеёй в клюве и когтях. Но пока ему не попадалось и воробья.

То, о чём сказал Герман, для Вилли было неожиданностью, он тоже не представлял себе войну такой.

- Сопровождали транспортников, летавших в Норвегию и Финляндию, - продолжал Герман, - разыскивая их в воздухе уже вылетевшими из Германии. Реже охраняли бомбардировщиков в начале и в конце их лёта в Англию. Иногда караулили какие-то спецрейсы, а больше гоняли парами, тройками, четвёрками, барражируя над Польшей и Балтикой. И постоянно, через два-три дня, получали задания на облёты приграничных районов России. С воздуха я выучил там каждую дорогу, каждую речку, поселения и городки, казалось – каждый кустик, а нас всё гнали и гнали в новые полёты по знакомым маршрутам, и я, зевая, порой забывал, что летаю-то над территорией чужого государства. Приятным разнообразием были фотосъёмки, если тебе подвешивали аппаратуру, но это бывало редко. Обычно съёмками занимались специалисты.

Вилли хмыкнул недоверчиво:

- Хм! А русские-то что? Их, что, там не было? Как это они вам разрешали летать спокойно?

Герман, вспоминая заново те дни, задумался, ответил неуверенно:

- Вот этого я не могу понять до сих пор. Нет, они были и почти всегда появлялись, сопровождая на своих смешных тупорылых бипланах, сделанных из фанеры, но решительных боевых действий не предпринимали, стараясь вытеснить нас, смело идя на сближение. Многие наши не выдерживали, уходили, получая взбучку от командования. А я всегда пёр по прямой. А уж если какой рус начинал сильно досаждать, прибавлял скорости и уходил. Меня хвалили. Я летал нахально. Совершенно не испытывал опасения за жизнь, оно пришло потом, на настоящей войне, когда русские принялись за нас всерьёз, и я увидел, как горят наши самолёты. А тогда я ничего не боялся. Иногда мы сближались так, что хорошо видели друг друга, орали, не слыша, и грозили кулаками.

Герман усмехнулся курьёзным воспоминаниям, потом продолжал:

- Были, конечно, и серьёзные столкновения. Одного из наших таранил русский, я сам это видел. Оба самолёта развалились в воздухе, парашютов не было. После этого нам запретили близкие схождения, разрешили уходить от русских, маневрируя скоростью и высотой, объясняя, что это-то и пригодится в будущей войне больше всего, а не мальчишеская удаль. И даже этот случай не испугал меня, - задорно сказал Герман, - я продолжал дразнить русских лётчиков, а вскоре нашёл новую забаву: стал пикировать или пролетать на бреющем полёте над их военными городками и небольшими гражданскими поселениями, а то и распугивал так какие-то рабочие и гуляющие сборища и толпы. Редко, но обстреливали из винтовок, реже – из автоматов. Единичные дырки в плоскостях и фюзеляже наполняли меня дурацкой гордостью и самодовольством. Как ни странно, но меня не ругали. И я даже заработал тогда свой первый Крест и первый отпуск.

Видимо, безмятежные картины прошлой жизни приятно будоражили память, он тихо рассмеялся, продолжал:

- Теперь без смеха не могу вспомнить, как я пыжился в новеньком мундире Люфтваффе с новеньким Крестом и был недоступен всем сверстникам и женщинам в Берлине, чванливо выбирая лучшую и достойную себя. Так и не успел выбрать: отпуск быстро кончился, и я, не успев протрезветь, опять оказался в Польше, опять сидел в своём мессершмите, клюя носом от постоянного недосыпания.

Снова вздохнул, лёг на бок, опершись головой на руку, уже дружелюбно посмотрел на своего нового товарища.

- Рассказывать дальше?

- Давай, - с готовностью ответил Вилли.

Он привык к замкнутости своих знакомых и сослуживцев, даже Эмма редко открывала ему свою душу, а Герман словно и не немец, весь нараспашку, раскрыт до донышка, хотя они и знакомы всего ничего. Не хотелось спугнуть эту удивительную простоту и дружелюбность, хотелось доставить Герману удовольствие тем, что слушает. Может быть, ему очень надо выговориться, освободиться от багажа тяжёлой памяти о войне.

- Давай, продолжай, Герман. Всё, что ты расскажешь, мне интересно: я же не был на фронте. И вообще, ты – мастер рассказывать.

- Не подлизывайся. Я ещё помню.

А сам улыбнулся размягчённо, глядя прямо в глаза и показывая, что готов забыть грешное поведение Вилли.

- 9 –

- Я и войну с Россией встретил во сне.

Явственно представив те далёкие дни, Герман даже зевнул.

- Знаешь, у некоторых со временем вырабатывается рефлексивная профессиональная реакция на определённый сигнал в определённых ситуациях, даже если сигнал слабый. К примеру, любая мама мгновенно просыпается даже от слабого писка своего дитяти.