Вера Зеленко - Не умереть от истины Страница 23

— Да разве в этом дело?

— И сколько лет вы уже в России, простите?

— Пять!

— Не слишком ли затянулось ваше знакомство с русской культурой? Да и не самый удачный, прямо скажем, момент вы выбрали для знакомства. Страна агонизирует.

— Какой вы злой, однако!

— Это не я злой. Это жизнь моя злая. Но вы не ответили мне. Что держит вас здесь?

— Вы, — выдохнула вдруг она и смутилась.

— Бросьте! Мы с вами знакомы месяц.

— А мне кажется, всю жизнь.

— Шутить изволите?! Что ж, можно и пошутить, если ничего другого не остается. Надеюсь, в филармонию вы меня сегодня не потащите.

— Вот в этом вы как раз и ошибаетесь. Потащу!

— Что за дикая причуда?!

— Баба Соня просила до ночи не возвращаться. У нее свидание.

— Чего-о-о?

— Свидание.

— Ладно, ведите, — махнул рукой Сергей, слегка уже контуженный ее смущенным признанием.

Концерт скрипичной музыки вопреки ожиданиям привел Сергея в умиротворенное состояние. Музыка в тот памятный вечер звучала классическая: Моцарт, Вивальди, Массне. Что-то, вероятно, иначе было устроено в человеческой душе двести и триста лет назад. Он слушал и не слушал музыку, она сама проникала в его душу. Он никогда не считал себя таким уж меломаном, хотя и не чужд был гармонии. Смешно и грустно теперь вспоминать, но он так и не окончил музыкальную школу. А ведь ему пророчили большое будущее. Матери было не до его музыкальных опытов, но Любаша, Сережина родная бабка, изо дня в день стояла рядом и радовалась каждой правильно взятой ноте, каждой верной интонации. Она таскала за ним виолончель года два или три, не пропускала ни одного школьного концерта, ради нее он мучительно осиливал все эти непостижимые для нормального человека премудрости сольфеджио. И все- таки он не выдержал, взбунтовался. И слезы любимой бабки не помогли, вся трудная наука, в один миг разорванная в клочья, почила в бозе. Он стал на путь обретения свободы. И вот теперь он слушал все эти сонаты, сонатины, концерты с такими невзрачными названиями «Ля минор» или «Соль мажор», и вдруг к своему великому удивлению обнаружил, что они не только не раздражают его, но и поднимают над болью и над приключившейся с ним бедой. Франческа смотрела на сцену, отрешенная и прекрасная. Легкая улыбка озаряла ее лицо, ту половину, которую он мог украдкой наблюдать.

Господи, зачем они здесь? Зачем они рядом? Что вообще он сотворил со своей жизнью? Ему бы переварить всех своих прежних женщин. Зачем обременять себя еще одной историей привязанности и еще одного разочарования? Зачем влезать в очередной хомут? Пытаться покорить еще одну женщину с ее ранимой, изнеженной душой, с ее надеждами, которые ни один — даже самый лучший в мире мужчина — не сможет до конца воплотить, с ее ожиданием счастья, которое — он ручается — она не знает сама, как выглядит. Зачем он ей — это отдельный вопрос. Женщина всегда хочет опереться на сильного мужчину. И иногда она его так долго ждет, что не может уже отличить подлинного от того, которым грезит ночами… А может, и правда, разом покончить со всем этим: с выморочной своей жизнью, с театральными химерами, с эфемерностью актерского предназначения, с вымышленным смыслом существования? Покончить со всем этим раз и навсегда, оформить визу и рвануть в благословенную Италию? Там всегда солнце и всегда тепло. Там, хочется думать, живут счастливые люди. А женщины его как будто уже и отпустили: Маша, Ленка и Настя…

Через неделю Франческа принесла Сереге два французских журнала, и в каждом — откровения о нем. Один вышел на неделю раньше. В нем Машка рассказывала французским читателям о том, какой он был великий актер, бездушный муж и отец при этом. Это прозвучало как выстрел в спину. Как предательство, в котором не было никакого смысла, а только унижение его памяти. Она вспоминала какие-то жуткие истории, в которых он выглядел неподобающим образом и в которых не было ни слова правды. И самое паскудное во всем было то, что он, оказывается, был равнодушным отцом, жестоким воспитателем. Ей ли не знать, что он любил Аленку до беспамятства? И даже когда они с Машкой в чудной, замечательно легкой компании актеров, писателей-драматургов проводили незабываемое лето в Планерском, куда возвращались время от времени, а Аленка оставалась с Лизой дома, и вдруг пришла телеграмма о болезни дочери, он все бросил и помчался в Питер, оглушенный, перепуганный до смерти симптомами Аленкиной болезни. Машка же осталась наслаждаться изысканным обществом.

— Все будет хорошо! — уверяла она Сергея. — Обычные детские недомогания. Вот увидишь, через три дня Аленка поправится!

Аленка и в самом деле быстро пошла на поправку. Однако это не помешало им расстаться. На год. И именно тогда возникла Ленка… Господи! Но ведь Машка упрекает его так, словно имеет право, словно чем дальше уходит в прошлое день его похорон, тем больше она верит в его отцовство. Или все дело в гонораре, который выплатил ей французский журнал?

Второе интервью — с Ленкой — было и того ужаснее. Они будто соревновались — две его бабы — кто выдаст больше откровенных подробностей о нем. В Ленкиных словах проглядывало, по крайней мере, страдание. Стало ясно, что она его все еще любит, хотя их лав-стори, она признавала это, осталась в прошлом. По крайней мере, в этом она была честна.

— Бедный мальчик! — вздыхала баба Соня. — Любаша всегда говорила, что женщины погубят тебя.

— Софья Николаевна, пожалуйста, я вас очень прошу, не надо тревожить бабкину душу.

— Что-то ты все о душе, мой мальчик. Раньше ты не был к этому склонен. Знаешь, Сержик, я тебе честно скажу: Машка твоя порядочная стерва. Я всегда недолюбливала ее.

— Баба Соня! Прошу, не надо!

— Ну, ладно-ладно. Чай пить будешь?

— У себя в комнате.

— Кстати, паспорт твой будет скоро готов. Дальше займемся визой. А ведь раньше визой занимался дворник и приносил ее в течение дня. Да, времена в моей молодости были не столь забюрократизированные.

— Софья Ивановна, я вам очень благодарен за участие, — слова прозвучали подчеркнуто чинно, — но я ведь никогда не говорил вам, что согласен на отъезд. Вся эта суета вокруг моего тела выглядит несколько комедийно.

— Как это не говорил? — возмутилась баба Соня. — Ты сфотографировался и этого достаточно.

— Это была моя ошибка. Я сделал это ради вас. Чтобы вы успокоились хотя бы на время.

— Я успокоюсь, когда самолет с тобой на борту поднимется в воздух.

— Несносный вы человек! Скажите хотя бы, какая у меня будет фамилия?

— Не помню. Что-то нейтральное. Чтобы с такой фамилией ты везде был своим.

— Я даже в родном городе чужой. А вы хотите… — Сергей в сердцах махнул рукой. — И как вы все это собираетесь обтяпать? Ведь для визы нужна биография, какие-то документы, заверения, подписи?

— С этим как-то можно справиться. Да не волнуйся ты так! Я вот, старуха, так не оплакиваю свою жизнь… — она осеклась, поняла бестактность сравнения. — Да не волнуйся ты так! — повторила она. — Сделают тебя свободным художником. А со свободного художника, сам знаешь, взятки гладки. Он, как перекати-поле, ни в ком не нуждается и никому ничего не должен. Сержик, я завидую тебе. Я была в Италии до революции несколько раз. Это со-о-всем другая жизнь. Да в твои годы всякая жизнь другая. Главное — любить ее, жизнь… Сержик, ты только посмотри, ну взгляни же на экран, какие симпатичные, милые ребята! — баба Соня приникла взглядом к экрану. — И какая внутренняя свобода! Они ничего не боятся. Это же просто невероятно! Кто- то гениальный придумал эту обворожительную форму общения: они мило щебечут, как будто о пустяках, а на самом деле о весьма важных и интересных вещах. Такое возможно только в московской среде. В Питере все словно заморожены немного. Впрочем, наш Саша мало в чем им уступает. Вот только злости у него многовато. А эти мальчики такие воспитанные… и обаятельные, и вдобавок большие эрудиты.

— Баба Соня, брось! Представь их лет через двадцать пять. Лысыми, с брюшками. Им станет лень говорить о всеобщей любви к человечеству. Привязанность к более прозаическим вещам возьмет в них верх.

— Ну вот мой дорогой, ты все испортил. Мне и впрямь тяжело их представить на вершине жизни. Там почему-то всегда меньше солнца. — Баба Соня бросила рассеянный взгляд на Сергея и запнулась. Она с трудом поднялась со стула, не спеша направилась к телевизору, переключила канал.

— Ах, снова Рубенчик! Всю жизнь так бы и смотрела на его смешную рожу. Знаешь, что он мне сказал однажды? «Истина жизни, Софочка, открывается человеку в тот момент, когда он держит на ладонях своего ребенка, а потом целует его в голую попку. Этого не объяснишь словами». И это он отважился сказать мне, понимаешь, мне? Быть может, только тебя одного я и держала на руках маленького, такой теплый комочек жизни. Пронзительный был момент, хоть ты и не мой ребенок. Впрочем, кто знает, — задумчиво произнесла старуха, не глядя на вконец расстроенного Сергея. — А еще, знаешь, Рубенчик так прекрасно говорил об одиночестве. Что вот, мол, одиночество это высшая степень человеческой свободы. Иногда я бываю согласна и с этим. А что думаешь об одиночестве ты? — и она взглянула на бедного Сержика. Гримаса боли и отчаяния исказила его черты. — Ну, Сержик, будет тебе, будет! Не хватало еще нам разрыдаться над тем, что жизнь не оправдала наших чрезмерных ожиданий. А знаешь, в чем твоя беда? — сказала она неожиданно жестко. — Ты слишком сосредоточен на самом себе. Ну скажи честно, что такого страшного произошло. Ну, напугал ты всех и самого себя немного. Но ведь ты жив, и даже не очень пострадал. И все можно вернуть на круги своя и даже устроить куда лучше. Надо только расстаться со своей болью.