Павел Хюлле - Вайзер Давидек Страница 23

– Смотрите, – зашептал Шимек, выползая из склепа, – идут, вон там!

Действительно, по насыпи шел Вайзер, а на полшага сзади с каким-то свертком в руках следовала Элька, подпрыгивая, как маленькая девочка. Мы быстро вышли из склепа, прячась за густыми кустами боярышника, который рос не больше чем в пяти метрах от насыпи. Они прошли мимо нас и свернули на проселочную дорогу, направляясь к стрельбищу. Когда они исчезли в устье глинистого оврага, мы двинулись за ними. Это был тот самый овраг, в котором мы потом встретили М-ского с сачком для бабочек, когда он ловил своего аполлона. Мы были как псы, спущенные после долгого ожидания с поводка, псы, учуявшие зверя и рвущиеся вперед, чтобы не потерять след. Там, где кончается овраг, дорога слегка поднимается вверх. Мы притаились у этого подъема, наблюдая, как Вайзер с Элькой взбираются теперь краем морены на плато. Мы подкрадывались к ним с соблюдением всех правил военного искусства, и это была непростая задача – у них было преимущество высоты. Лежа за разросшимися кустами дрока, мы следили за каждым их шагом и жестом. Но они держались необычайно спокойно. Усевшись в наивысшей точке плато лицом к морю, разговаривали о чем-то, похоже, не слишком серьезном, судя по выражению Элькиного лица. Тогда мы думали, что Элька с Вайзером ждут какого-то знака, чего-то важного, что вырвет их и нас из напряженного ожидания, но сегодня я знаю, что они просто ждали заката. Ибо то, что случилось чуть позже, могло произойти только после захода солнца. Оранжевый шар исчез наконец за лесом, на небе запылало зарево, на фоне которого мелькали с ошеломительной скоростью черные точечки насекомых, и тогда Вайзер встал, подал Эльке руку, и они пошли дальше, к стрельбищу. Мы крались за ними, как духи, – быстро и бесшумно. Шли старой посадкой, дальше вдоль ложбины за стрельбищем, откуда по узкой тропке взобрались в гору среди мрачных буков и орешника, потом путь нам пересекло рембеховское шоссе, и дальше дорога уже без перерыва вела нас лесом в неизвестном направлении, удаляясь от построек Брентова. В разогретом воздухе слышался запах смолы и сухой коры, который не развеивал никакой, даже самый слабый, порыв ветра. В темную безлунную ночь, когда только звезды смотрели на нас молча, здание бездействующего кирпичного завода, неожиданно выросшего перед нами, показалось огромным – с высоченной башней трубы, черными провалами окон и покатой крышей, страшные обнаженные стропила которой напоминали ребра громадного зверя.

Мы робко стояли на краю леса, и только гулкий голос Вайзера вернул нас к действительности. Он говорил что-то Эльке, и она отвечала ему отрывисто. Слова доносились откуда-то из глубины, усиленные эхом, гулявшим в пустых стенах. Было ясно, что они где-то внизу, похоже в подвале. На цыпочках мы прошли мимо чугунных вагонеток и устья печи для обжига кирпича. В той части помещения, откуда слышались голоса, пол был деревянным и вдобавок трухлявым. Взяв ботинки в руки, бесшумно крадучись, подошли мы к открытому люку, откуда вниз спускалась лестница. Вдруг под нами засветилось пламя спички, а потом свечи, которую Элька поставила у стены. Мы прильнули к доскам; щели, к счастью, были настолько широки, что мы видели все как на ладони. Элька уселась по-турецки у стены рядом со свечой. Посреди подвала, тоже на полу, сидел Вайзер, как-то съежившись, будто молился. Они молчали, а я глотал слюну и чувствовал, что сейчас случится что-то страшное. Я слышал, как кровь Ниагарой шумела в каждой моей жилке.

Элька развернула сверток. В мерцающем свете свечи я увидел у нее в руках странный музыкальный инструмент – несколько соединенных между собой свистулек разной длины, – который она приложила к губам, ожидая от Вайзера какого-то сигнала. Наконец, когда он поднял голову, мы услышали первые звуки, странно далекие, как будто кто-то играл на вершине горы медленную и полную тоски мелодию. Тембр инструмента был мягкий и обволакивающий. Вайзер встал. Поднял руки, с минуту постоял в такой позе. Мелодия становилась все живее, фразы то и дело обрывались, возвращаясь, однако, к главной теме. А Вайзер, тот самый Вайзер, которого мы увидели в праздник Тела Господня в облаке кадильного дыма, тот самый Вайзер с аэродрома и из зоопарка в Оливе, Вайзер, который выиграл матч с армейскими, танцевал теперь при свече под мелодию, лившуюся из смешных дудок. Танцевал в подвале разрушенного завода, поднимая облака пыли, выбрасывая руки вверх и в стороны, наклоняя голову то туда, то сюда. Танцевал все быстрее и резче, словно мелодия, неимоверно ускоряющаяся с каждым тактом, повелевала им. Танцевал, будто им овладели демоны выкрутасов и скачков, танцевал с полузакрытыми глазами, будто изрядно подвыпивший свадебный гость, танцевал, как одержимый, как безумец, не знающий меры и предела усталости, он танцевал, а наши зрачки расширялись все больше и больше, потому что мы увидели вдруг совершенно нового Вайзера. Это был уже не тот Вайзер, наш школьный приятель из одиннадцатой квартиры на втором этаже, внук Авраама Вайзера, портного. Это был скорее кто-то пугающе незнакомый, тревожаще чужой, кто-то, лишь по случайному стечению обстоятельств принявший человеческий облик, который явно ограничивал его движения, стремящийся к освобождению от невидимых пут тела.

Неожиданно музыка стихла. Это было еще страшнее, чем если бы, заглушая звуки пищалок, вдруг загудел орган или охотничий рог. Вайзер упал на пол. Красноватое облако взметнулось вокруг него, и при свете свечи я увидел вращающиеся полосы пыли того же цвета. Не успел я подумать, что это тишина звучит так ужасно и зловеще, как Вайзер открыл рот, будто хотел перевести дыхание, и мы услышали низкий голос мужчины, произносящий на непонятном языке какие-то обрывки фраз. Казалось, чья-то рука касается моей спины, – конечно, эта иллюзия возникла из-за страха, так как голос, совершенно чужой и суровый, исходил из горла Вайзера, будто он говорил, сам не зная о том. Глаза у него были закрыты. Его стиснутые кулаки сжимались и разжимались при каждом слове. Он был похож на измученного человека, который проталкивает звуки через опухшее горло с неимоверными усилиями и против воли. Только когда он умолк – и вид у него теперь был как у мертвеца, – я посмотрел на Эльку. Она неподвижно сидела у стены и была уже не Элька, а деревянная кукла. Ее глаза, вперенные в Вайзера, напоминали стеклянные бусинки марионеток из детского театра. Мы не пошевелились и даже не вздрогнули, когда Вайзер наконец поднялся на колени и переставил свечу ближе к центру подвала. И тогда это произошло. Вайзер поднялся на ноги, распростер руки как для полета и стоял так, глядя в пламя свечи, очень долго. Не знаю, в какой момент, но спустя некоторое время я заметил, что его ноги уже не касаются глиняного пола. Сначала я воспринял это как мираж, но стопы Вайзера все заметней поднимались над полом. Да, все тело его висело теперь в воздухе сначала в тридцати, может быть, сорока сантиметрах от земли и медленно поднималось еще выше, покачиваемое невидимой рукой. «Господи Иисусе, – услышал я шепот Шимека, – Господи Иисусе, что он делает?» Вайзер парил в воздухе над грязным полом, и его тело уже не было напряжено. Пальцы Петра стиснули мое плечо.

Итак, что же это было на самом деле? Могло ли то, что мы видели в подвале кирпичного завода, быть только миражом? Могло ли нам только казаться, что Вайзер поднимается над полом, или он действительно левитировал при свете мерцающей свечи? Через двадцать три года тот же вопрос я задавал Шимеку, когда мы сидели друг против друга в его солнечной квартире, в совершенно другом городе и – что необходимо подчеркнуть – в совершенно иной эпохе. Под нашими окнами шла демонстрация. На транспарантах виднелись новые или почти новые лозунги. «Требуем регистрации» – прочитал я на одном из них. «Пресса лжет» – значилось на другом. «Да здравствует Гданьск»[5] – заметил я также где-то в толпе, рядом с большим портретом Папы, который несла молодая девушка. Шимек, ясное дело, уже не был тем Шимеком с французским биноклем из-под Вердена, но все же я не ожидал такой перемены, большей, чем дистанция в двадцать три года и разделяющие наши города километры. Он интересовался текущими событиями и настойчиво выпытывал у меня подробности о Гданьске. Я долго объяснял ему, как это все выглядело у нас, и еще дольше мне пришлось рассказывать, как выглядели в те дни ворота верфи и деревянный крест, к которому люди прикрепляли изображения Черной Мадонны и приносили цветы.

– На этот раз не стреляли, – радостно констатировал он, – но что будет дальше?

Я не знал, что будет дальше, никто, в конце концов, не мог этого предвидеть – от Татр до пляжа в Елиткове, – и только злился, что мои вопросы о Вайзере остаются без ответа, как и проблемы большой политики, над которыми ломали себе головы корреспонденты всех газет мира.

– В конце концов, разве теперь это так уж важно, – говорил Шимек, – после стольких лет и именно сейчас, когда такое творится?