Роберт Ирвин - Алжирские тайны Страница 23

Наутро наше исследование трудовой теории стоимости возобновляется.

— Цепной пес фашиствующих поджигателей войны и промышленных магнатов снова здесь, — говорит Рауль, вновь усаживаясь на стул. — Жаль, очень жаль, что вы не смогли меня переубедить. Я люблю язык коммунизма. Люблю всех этих «цепных псов» и «бумажных тигров», «кулаков», «промышленных магнатов» и «лакеев империализма». А теперь поведайте мне снова, что такое, по-вашему, трудовая теория стоимости, и на сей раз изъясняйтесь кратко и ясно. После полудня приедет Шанталь, и нам придется поспешно, а возможно, и безжалостно, завершить наш недолгий спор.

Я устало возвращаюсь к предмету вчерашней дискуссии, но Рауль меня перебивает:

— Мне пришли в голову дополнительные возражения против правильности трудовой теории стоимости. Предположим, хозяин нанимает двух человек для изготовления переносных будильников. Оба, изготавливая часы, затрачивают одинаковое количество труда, то есть времени, но один делает свои из золота, а другой — из цинка. Неужели вы будете уверять меня, что эти разные часы должны стоить одинаково?

— Вы мне осточертели, Демюльз! По правде говоря, вы не заслуживаете того, чтобы вас переубеждать. Наше общее дело в вас не нуждается. Вы полный профан в этих сложных вопросах и… и вам очень повезет, если ваши жалкие умственные потуги избавят вас от необходимости столкнуться с жизнью бидонвиля на окраине Лагуата, как и на окраине каждого алжирского города. Благодаря своей изворотливости вы можете не замечать этого поселка бедноты, где обездоленные ютятся в лачугах из картона и рифленого железа и пользуются водой из сточных канав, полных фекалий. Такие люди, как вы, недостойны того, чтобы с ними спорить.

Его благодушное настроение моментально улетучивается.

— Я хочу получить ответ, Руссель. Дайте мне ответ по поводу будильников из золота и из цинка, причем вразумительный, а не то я отстрелю вам пальцы правой руки.

Я тяжело вздыхаю:

— Я и не утверждаю, что золотые часы будут стоить в магазине столько же, сколько цинковые. Нельзя же и вправду полагать, будто таково мнение марксистов. Разумеется, золотые часы будут дороже, но в данном случае речь идет не о стоимости золота, а о его цене…

— Но эта мистическая «стоимость» очень напоминает невидимые радиоволны того безумца…

— Нет. Будь цена вещи такой же, как ее стоимость, откуда взялась бы прибыль? Разве можно извлечь прибыль при товарообмене, если разные товары — будильники, перочинные ножи, кастрюли и так далее — не имеют чего-то общего между собой? И это общее — стоимость. В этом нет ничего ни мистического, ни нравственного, это экономика, отвечающая здравому смыслу. Я не более высоконравственный человек, чем вы…

Рауль смеется.

— …да и вы не сделаетесь более высоконравственным, став марксистом, — ведь осознание того, что земля не плоская, а круглая, не заставляет человека помогать старушкам перейти улицу.

— Это понятно, однако вы утверждаете, что стоимость вещи определяется трудом человека… Тогда предположим, что у фирмы «Демюльз и компания» имеется промышленный робот, который изготавливает переносные будильники. Какова в таком случае стоимость золотого будильника?

Рауль размахивает пистолетом, словно указкой у классной доски. На миг мне приходит в голову, что несуществующий старик с бульвара Гаспиньи, возможно, не так уж и безумен.

— Простите, Демюльз, но, если нам придется продолжать, мне понадобится еще один укол.

— Мадам! Мадам аль-Хади! — орет Рауль. Он даже не потрудился узнать настоящую фамилию Зоры — мадам аль-Шайхун. — Принесите мне выпить, а нашему другу нужно немного подлечиться.

Зора кивает, но прежде, чем она успевает выйти из комнаты, я ее окликаю:

— Поверь, Зора, я не получил никакого удовольствия, убивая твоего мужа. Это убийство из милосердия. Даже если предположить, что можно было устроить побег, каким он вернулся бы тогда домой? Человек, которого даже недолгое время систематически подвергали пыткам, фактически перестает быть человеком. Но он действительно погиб за общее дело, и если ты будешь позволять таким людям, как этот… этот господин в костюме… по-твоему, он обладает правом сеньора? Жертва твоего мужа окажется совершенно напрасной… Короче, он тебя изнасиловал… тут нечего стыдиться. Таким образом они избавляются от чувства стыда, внушая его другим, но подлинный стыд должны испытывать империалисты и насильники.

— У каждого свое представление о том, как можно наилучшим образом помочь угнетенным народам Африки, — с улыбкой говорит Рауль.

Стройное, гибкое создание, одарив его развязной ухмылкой, смущенно, вперевалку выходит из комнаты. Рауль продолжает любезно улыбаться, глядя на закрывающуюся дверь, потом поворачивается ко мне:

— Посмотрите на себя, это же просто ужасно. И дело не только в том, как вы сейчас выглядите. Взгляните на свою жизнь. Вы же прирожденный неудачник, человек, вечно вынужденный браться за безнадежные дела. Ваша жалкая судьба привела вас в Дьен-Бьен-Фу. Однажды в жизни вас уже жестоко пытали. Сегодня днем, когда приедет Шанталь, вас снова будут пытать. Помните лейтенанта Шваба? Вижу, что помните. Вы с ним занимались аль-Хади. Шанталь удалось завербовать его, и сейчас оба они наверняка едут сюда. Подумайте об этом. Вы ввязываетесь в подобные истории по своей воле. Подсознательно вы мазохист, и марксизм для вас — попросту ваша личная разновидность мазохизма.

Входит Зора с банкой пива в одной руке и шприцем в другой. Следом, пытаясь ухватиться за край ее платья, идет четырехлетний малыш. Дождавшись, когда Рауль заметит ее присутствие, она отдает ему пиво. Я делаю последнюю попытку:

— Послушайте, Демюльз. Дело в том, что марксистская экономическая теория верна, но даже будь она ошибочной… даже будь она ошибочной, все равно стоило бы считать ее верной хотя бы для того, чтобы принять какие-то меры в отношении бидонвиля на окраине Лагуата.

По лицу Рауля пробегает легкая тень беспокойства.

— Не понял.

— Куда уж вам! — И с этими словами я, встав с кровати, хватаю и поднимаю перед собой четырехлетнего малыша. Я держу его за горло.

— Отдайте мне пистолет, Рауль, а не то я сломаю ребенку шею!

— Нет, не надо! Не трогайте малыша Рашида! — кричит Зора.

Рауль сидит неподвижно. Он полностью расслаблен, голова запрокинута, лишь полуприкрытые глаза поблескивают от удовольствия.

— Не на того напали, Руссель. Убейте ребенка, и продолжим наш спор.

Но если Рауль совершенно спокоен, то о Зоре этого не скажешь. Она вонзает Раулю в ухо шприц, целиком загнав туда иглу. Пока он сидит, издавая весьма странные булькающие звуки, я бросаю ребенка и выхватываю из его дрожащей руки пистолет.

Глава двенадцатая

— Куда подевалась одежда, от которой Рауль велел тебе избавиться?

— Я отдала ее Селиме на продажу.

Селима — танцовщица из ночного заведения, которая снимает комнату внизу.

— Пойди узнай, у нее ли еще одежда. Я пока присмотрю за твоими детьми.

Обменявшись испуганными взглядами с Рашидом, она поспешно уходит. Пока ее нет, я отдираю от стены гостиной часть кафеля и достаю сверток со взрывчаткой, который там хранил аль-Хади. Подрывные капсюли хранятся отдельно, в той же стене.

Рауля я оставил сидеть со шприцем в ухе, и он пронзительно кричит. Не думаю, что он выживет. В Тонкине я слыхал о человеке, который умер от удара шляпной булавкой в ухо, впрочем, судьба Рауля меня не интересует. С самого начала было ясно, что я оставлю его в дураках. Не для того я уцелел после гибельного перехода из Дьен-Бьен-Фу в Ланг-Транг, чтобы стать жертвой такого куска дерьма, ведь в душе у меня заключена неоконченная повесть — моя судьба. Перед лицом будущего нельзя беспомощно плыть по течению. Каждый человек способен добиться личного успеха, вдохновляясь примером успешных сталинских пятилеток.

Возвращается Зора с узлом одежды аль-Хади. Я надеваю костюм, который оказывается мне маловат. Аль-Хади был худее меня. Я с трудом засовываю пистолет за пояс под пиджаком. Потом иду в спальню и, опустившись на колени над Раулем, шарю по его карманам. Нахожу бумажник. Потом возвращаюсь к Зоре.

— Морфий?

Она показывает мне все, что у нее осталось. Крошечный пакетик, на один укол, максимум — на два.

— Шприц?

Она качает головой и показывает на иглу в Раулевом ухе. Пока Рауль бился в корчах, игла отломалась от шприца.

— А другого нет?

Она качает головой. У меня все чешется, дело плохо. Если мне станет хуже, я не смогу мыслить достаточно ясно, чтобы принимать решения. Угрожая пистолетом, я провожаю Зору в спальню, где лежит и стонет Рауль, и запираю дверь. Потом, с сумкой взрывчатых смесей в руке, выхожу на улицы Лагуата. День уже клонится к закату. Мне не сразу удается отыскать по памяти единственную в городе аптеку, притаившуюся в тени Епископского собора Сахары. Добравшись туда, я обнаруживаю, что хозяин уже закрывает лавочку. Я окликаю его и пытаюсь бегом пересечь площадь. О том, что будет с ногой, думать не хочется. Хозяин неохотно прекращает свои манипуляции со ставнями.