Игорь Малышев - Подменыши Страница 23

— Отец у меня неплохой, — вдруг заговорил он. — Хороший. Только пьет. Он раньше музыкантом был. В ресторане играл. Мама, когда еще жива была, говорила, что музыка его и сгубила. Был бы рабочим или инженером там, то и не спился бы по кабакам. А так он ничего. Ленку любит. Это собака наша. Он её, как маму назвал. Доберман, между прочим.

Белка покрепче прижала его к себе.

— Тебя как зовут-то? — спросила она.

— Тимофей.

Обратно добирались на «Газели», пойманной на дороге, до которой они с трудом добрались около десяти вечера по раскисающей дороге. Моросил дождь, было холодно и хотелось спать. Водителю пришлось заплатить неплохие деньги, поскольку он упорно отказывался везти полтора десятка пьяных революционеров. Пришлось сказать, что они никуда его не отпустят, если он не согласится подбросить их до Москвы. На просевших рессорах, постоянно рискуя напороться на гаишников, около полуночи они добрались до жилища Белки, Сатира и Эльфа. Где и вспомнили, что забыли Эльфа в лесу под деревом. Катенька, поспав немного, проснулась и продолжила гулять вместе со всеми, заново засыпав Эльфа листьями. Она как могла оправдывалась, видя устремленные на нее со всех сторон неодобрительные взгляды. Однако, поскольку было уже слишком поздно, чтобы возвращаться назад, то решили всё оставить как есть. Не пропадет Эльф, вернется утром.

Около дома, несмотря на поздний час, толпились жильцы окрестных домов, стояла машины милиции и скорой помощи. В окне пятого этажа, держась за распахнутые рамы, стоял утренний знакомец Сатира. Ветер трепал его мокрые редеющие волосы, он что-то невнятно орал, до земли изредка долетали обрывки фраз. Милиционеры в непромокаемых плащах время от времени освещали его сквозь голые ветки растущих вдоль дома деревьев мощным фонарем, и тогда становились видны его горящие, дурные глаза, блестело на свету мокрое лицо, отливавшее синевой. Он размахивал руками, кричал вверх какие-то неразборчивые речи, словно разговаривал с небом. В исступления принимался колотить по оконным стеклам. Вниз летели, сверкая, осколки.

— Допился! — с легким злорадством говорила стоящая рядом с Сатиром бабулька в накидке из голубого полиэтилена. — Второй час орет. Вот она, водочка-то…

— Чего не снимут?

— Дверь он изнутри мебелью заложил, пробовала милиция открыть, не смогла. А то бы уж давно… Я говорила милиции, чтоб сверху его, с крыши, значит, подцепили. А они: «Охота была из-за всякой пьяни голову ломать». Тоже правильно. Было бы из-за кого.

— Дай ключ, — постучала его по плечу Белка. — Я народ спать поведу.

— Да-да, идите, — Сатир отдал ключ. — Мелкого тоже забери к нам. Я сейчас подойду.

Пацан запротестовал, но Белка успокоила его, сказала, что папа сейчас угомонится.

Сверху послышалась песня.

Я Як-истребитель, мотор мой звенит,Небо — моя обитель…

— Не сорвись, истребитель долбаный! — крикнул снизу милиционер, пряча в ладонь огонек сигареты. Вокруг засмеялись.

Сумасшедший услышал, глядя вниз заорал.

— Ладно, не истребитель! Не истребитель я! Я никто! Я ничто! Меня вообще нет! И не было! И не будет! Кого ж я могу истребить? Только себя…

Он замер на секунду.

— …Хотя постой… Подожди…

Он скрылся внутри квартиры, хохоча так, что у всех от нехорошего предчувствия захолодело внутри.

Наверху послышалась какая-то возня, скулёж, и в следующее мгновение он вытолкнул на подоконник свою собаку. Она, поджав хвост, испуганно смотрела вниз и порывалась спрыгнуть обратно в квартиру. Человек не пускал, лишь похохатывал, словно отплёвывался. Неожиданно он сильно толкнул её вперёд, лапы её скрежетнули когтями по жести подоконника и она полетела вниз. Завизжали женщины, мужчины выдохнули, словно их всех разом ударили в живот.

Собака, подрагивая телом, лежала на боку, невидяще смотрела на людей и в глазах её застывало жалкое и изумленное выражение.

Все вокруг разом заговорили.

— Тварь! Тварь! Задавил бы. Своими руками задавил бы, — с тихим бешенством цедил милиционер.

Мужик снова взобрался на подоконник и поглядел на землю. Увидел неподвижную собаку и улыбка медленно сошла с его лица. Что-то шевельнулось внутри. Он пригнулся, словно захотел поближе рассмотреть землю. Рот его искривился, как от невыносимой боли, и вдруг закричал, так, что вздрогнули и проснулись люди в соседних дворах. Он кричал долго. Казалось, это никогда не кончится. Он будто рвал этим криком всё, что ещё привязывало его к жизни. Прощался и проклинал одновременно. Сорвал с себя мокрую рубаху, кинул ее вниз. Она с чавкающим шлепком влепилась в блестящий от дождя асфальт. Фонарь теперь непрерывно светил вверх, выхватывая из темноты пятно, как это бывает в цирке, когда под куполом выступают канатоходцы и акробаты. Тело помешанного алкоголика все в холодных каплях дождя жирно блестело на свету. Его трясло, как будто через него шел ток, он дрожал, может от холода, а может это была нервная дрожь. «Вых-вых-вых», — прерывисто и шумно вырывалось из его горла. Он посмотрел вниз, на машины, на собравшихся людей, на безнадежную черноту асфальта и бросился вниз. Тело его медленно перевернулось в воздухе, матово сверкая в свете фонаря, и он, ломая ветки, с треском полетел сквозь крону дерева. Потом раздался глухой удар о напитавшуюся влагой землю. На секунду наступила тишина, только тихо чмокали капли дождя, оканчивая путь с небес. Первым к телу бросился милиционер, что еще минуту назад шутил, прикрывая ладонью огонек сигареты. Врачи «скорой» только открывали дверь машины.

Тело погрузили в «скорую». Сатир, онемев, смотрел вслед. Звуки доходили, как сквозь вату. Его словно оглушили.

Из подъезда вышел Истомин, увидел лежащую под деревом собаку, бросился к ней, приник ухом к груди. Подбежал к Сатиру, что-то крича и размахивая руками. Сатир с трудом перевёл на него глаза, ничего не понимая и почти ничего не слыша, с трудом пытаясь понять, что от него требуют. Истомин, увидев, что так толку не добьёшься, пошарил по его карманам, вытащил какие-то деньги. Осторожно подняв собаку на руки, словно ребёнка понёс её к дороге, где долго ловил машину. До Сатира донеслось хлопанье двери автомобиля и Истомин с собакой исчезли.

Наутро ребёнку сказали, что папу увезли в больницу на лечение, а самого пацана отправили к Гризли, который жил один в двухкомнатной квартире.

— Пусть поживёт пока, — согласился добрый увалень.

Эльф проснулся, подрагивая от холода и плохо понимая, где находится. Он пошевелился, зашуршали листья. Вспомнились последние секунды перед сном, когда его обнимала Катенька и засыпал листьями Гризли. «Эй!», — крикнул он, ни на что, впрочем, не надеясь. Вокруг было слишком тихо для десятка отрывающихся пассионариев. Эльфа отчего-то это совсем не огорчило. Он снова закрыл глаза, съежился покрепче, пытаясь согреться, но ничего не получалось. Тогда он перевернулся на спину, вытянул руки и стал нагребать на себя ещё листьев. Стало теплее. Он долго лежал на спине, глядя сквозь голые кроны деревьев на черное небо в кристалликах звезд. Созвездья медленно поворачивались, чутко отслеживая ход времени. На западе, где должно было быть бледное сияние Москвы висели облака, может даже, шел дождь, а здесь небо было чистым, ничем не отделенным от того, кто хотел на него смотреть. Эльф мысленно провел черту от звезды Бенетнаш до Мерак в ковше Большой Медведицы, продлил её вправо, нашел Сириус. Чуть ниже и ближе к ковшу сиял Процион. Яркие звезды в небе не теряются. Здесь, вдали от города, под листьями, впервые за много лет ему было хорошо как никогда. Ночной холод пощипывал щеки, а телу под листьями было тепло и уютно, как в медвежьей утробе.

— Наши-то волноваться, наверное, будут. Да, впрочем, всё равно. Поживу пока здесь, — решил он и незаметно уснул.

Проснулся до света, стряхнул листья, гревшие его всю ночь. Вспомнил, где был костер, осторожно ступая, нашел его остатки. В еще теплой золе отыскалось несколько тлеющих угольков. Обложил их тонкими, как былинки, веточками, осторожно подул. Появились робкие язычки пламени. Вскоре костер разгорелся, осветив округу. Эльфу захотелось есть, он огляделся и увидел вокруг полурастоптанные грубыми ботинками остатки пиршества. «Живем!». Эльф не был особенно брезгливым, а в нынешних условиях и подавно. Поел то, что лежало рядом в пятне света, — несколько крабовых палочек, пара вишен, немного ветчины и сырая клешня омара. «Сносный ужин», — подумал он. Остальное решил собрать утром. Допил из подвернувшейся бутылки водку, поморщился, закусил вишней и, подложив в костер толстых дров, снова лег спать.

Утром исправно, хоть и чуть позже, чем накануне, взошло яркое холодное солнце. Эльф сладко потянулся, поворочался в листьях и окончательно проснулся. Умылся в реке. Стуча зубами от ледяной воды, раздул тлеющие угли. Поискал съестного. Остатки еды были разбросаны по всей поляне, словно после взрыва, не оставившего воронки. Сначала он хотел собрать все съестное в одну кучу, но потом решил, что и так, как есть, тоже неплохо. С тем, взяв очередную недопитую бутылку «Pinot», снова завалился в листья. Потягивал вино, глядел на небо, провожая глазами полупрозрачные облака, пронизанные солнцем. Небо было чистым и синева ничем не замутнена, словно в хорошей линзе, как это бывает только в средине осени. Ничто не мешало видеть истинный цвет неба, ни летняя жара, ни зимний мороз. «Что происходит с воздухом к октябрю? Почему небо становится таким близким и простым только на закате жизни, будто кто-то на прощанье дает природе возможность полюбоваться тем, что всё остальное время было искажено и замутнено? Почему такая простота открывается только сейчас? Лето источает какую-то суету жизни и сочится желанием успеть нажиться, напитаться, урвать свое, с потным рвением, чавканьем и непрерывным рысканием в поисках новой цели. Осень приносит спокойствие, понимание бесполезности всего, что заботило летом. Остаешься один на один с основой, смыслом и своим бессилием». Ветер шелестел листьями, как страницами книги, в которой можно найти ответы на все вопросы. Было одиноко и хорошо, хотелось плакать и улыбаться. Вино было сладким и терпким. Верилось, что есть только сейчас, и это сейчас прекрасно. Качались черные ветви дуба с последними съежившимися в ожидании холодов листьями, греющимися на солнце. А оно, казалось, и само уже не верило в наступление тепла, светило из последних угасающих сил по инерции и из любви к свету. «Если бы можно было никогда не возвращаться в города. Если бы только можно… Если бы… Если бы можно было вернуть всю силу, уничтоженную жизнью в незаслуженном тепле и игрой по несуществующим правилам…».