Пааво Ринтала - Слуги в седлах Страница 23

Четвертое измерение. Вместе с Заинькой рушится что-то и во мне. Наверно, рушится. А может быть, мне это только кажется? И ничего этого нет? Может быть, я уже так закоснел, что на все окружающее смотрю со своей колокольни?

6

Соседское стадо пасется на лугу Ниемелянхарью. Здесь хорошая трава, поэтому уже лет двадцать назад он предложил свой луг соседям — для выгона. Это было радостью для обеих сторон: дети познакомились с сельской жизнью, а коровы жевали траву.

Он смотрит в окно. Овца бродит у самой изгороди. Она с ягненком, тот не отходит от матери и ложится рядом с ней.

Кристина уже спит.

Он намерен просидеть до утра. На столе под грелкой стоит кофейник. Сигара под рукой. Он любит бодрствовать летней ночью, когда весь мыс, деревня на том берегу, озеро и лес погружены в тишину. Он так наслаждается этим. Это, пожалуй, не бодрствование, а общение с природой, вслушивание в нее, слияние с ней. Можно ли сказать, кто из них спит, а кто нет? Озеро или он? Он слушает озеро. Красный месяц взобрался на гребень сосняка и глядится оттуда в воду. Слышатся непрерывные всплески. Это разыгрались маленькие рыбки.

Но теперь мне не надо бы к этому прислушиваться. Не надо бы глядеть на овец в загоне, на коров и на лошадь, которая стоит поодаль от всех.

На столе приготовлены карандаш, бумага и пишущая машинка, в машинку вставлен лист. Мне надо посидеть, подумать и набросать кое-что к осени, когда правление вызовет меня на дружескую беседу.

Рано утром надо проверить сети. В полдень он закинул их рядом с лужайкой. Они угодили прямо в косяк, и когда он вечером приподнял их посмотреть, он насчитал не меньше шестнадцати красноперок. Лучшей наживки для щук и быть не может. Вечером рядом с этими сетями, по обе их стороны, он забросил крупноячейные сети на щук. Когда солнце поднимется и щуки проснутся, они заметят поблескивающих в сетях красноперок.

Соловей умолк.

Кукушка все кукует. А ведь в эту пору ей уже время замолчать. Он слушает ее и улыбается. Бедная кукушка. Она напрягается из последних сил, хотя у нее почти ничего не выходит.

Этакая птица, ей пора было замолчать уже в Иванов день, а она все не сдается.

То же, что с моими докладными. Силюсь показать правлению, что, мол, еще жив. Он посмотрел на бумагу. Какие-то беспорядочные фразы:

«Знаете ли вы, что вас больше всего потрясло?» — так, представлял он себе, спросит его в первый раз психиатр. Он и ответ написал:

«То, что как будто».

И точка. Разве психиатр тут что-нибудь поймет?

«В нашем сознании погоня за материальными выгодами обманчивым образом окутывается в идеалистические одежды».

Помнится, так он написал, обдумывая, как объяснить свою позицию правлению. Но поди объясни ему что-нибудь в таких туманных выражениях. Сразу уволят.

«Где я утратил свою быстроту и прямолинейность? Теперь они — сила».

Это он записал для себя. И сразу после этих слов:

«Быстрота и прямолинейность — это, по-моему, качества, у которых нет будущего. А если есть, то это очень печальный мир, в котором...»

Тут слова обрывались.

И потом отрывисто:

«Куда делись юношеская увлеченность, готовность, чуткость и наивность? Это единственные истины, которых я жажду. Только на них я опирался бы в своих размышлениях и тогда сумел бы вырваться из этого мира малайских медведей. Я уже слишком стар и не могу измениться, как бы ни пытался».

Когда он это прочитал, для него все стало ясно, но что поймет правление? И все-таки: вот это для него настоящая программа. Только у нее нет ярлыка на шее. Поэтому ее трудно втолковать директору. «Сочувствую всем дебилам».

За этим последнее:

«Сколько тонких и мудрых вещей умещается в одной человеческой жизни».

Нет, он не умеет сочинять защитительные речи.

Он встает.

Ну и праздник у водяных жуков.

Он выходит во двор. С дальнего берега, с лесопилки, доносится звук циркульной пилы.

Усердный народ эти селяне, доделывают ночью то, что не успели переделать длинными летними днями.

Он идет к загону. Корова поднимает голову, колокольчик звякает. Овца с ягненком лежат рядышком, бок о бок. Они смотрят на него. Тупой вид у этих животных.

Овцы. Ему вспоминается рассказ о рождении Христа. Пастухи на поляне пасли овец. Потом пришел ангел и сказал, что принес им благую весть. Родился Спаситель. И он... Потом рассказывалось, как ликовали все пастухи. Об овцах ничего не говорилось, хотя следовало сказать, что ликовали и пастыри, и овцы.

Он присаживается к овцам. Овца тихонько блеет и смотрит на него. Неподалеку поднимается бурый бычок и подходит поглядеть.

«Тела возникают в пространстве, как будто они...» — проносится у него в памяти. Он знает, что это слова Ньютона, но в связи с чем они пришли ему на ум?

Ах да, с этим «как будто».

Бычок смотрит так, словно хочет напомнить ему, человеку, что он составляет с ним одно целое. Возможно ли это?

Если бы теперь была не ночь, а был полдень с его будничными хлопотами, ему даже в голову такое не пришло бы. Увидев бычка, он сказал бы себе, что это бычок. И только. А он сам — человек. И все. Но теперь ночь. Чувства до предела обострены. Он весь превратился в слух и все способен постичь, потому что мир не давит на него, как в дневной суете конкуренции и «жизненного уровня».

А может быть, то лишь сон, фантасмагория, и настоящее — только это: овца, ягненок, бурый бычок и Хейкки Окса, стоящий летней ночью у загона и пораженный тем, что все они, в сущности, одинаковы и равноценны. Не для того ли они находятся здесь, чтобы напомнить друг другу: в основе своей мы одно и то же. Ни у доктора Окса, ни у бычка Сёпё нет своей, отдельной жизни, нет собственного бытия у маленького ягненка, а есть одна общая жизнь. Бычок Сёпё не может отгородить закут для собственного «я» и объявить остальным: это моя бычья жизнь, и жизнь есть лишь то, что относится к моему бычьему миру. Вас нет в моей жизни. Следовательно, вас вообще не существует. Вы — ничто.

«...как будто... притягивают ли они действительно, не знаю, а если притягивают, я не представляю себе, как это возможно».

Это Ньютон. Впрочем, нет, это истина, истина для всех мыслящих людей. Если умному человеку удается догадаться о чем-нибудь новом или испытать такое, чего он раньше не испытывал, он не скажет: дело ясное, с этим покончено, можно переходить к другим делам; нет, он, Хейкки Окса, во всяком случае, так не может. За каждым постижением всегда следует сомнение: верно ли это, и если верно, то возможно ли? Может быть, это Ньютон? Он помнит, как был потрясен, когда впервые, еще в школе, узнал из учебника о дополнении Ньютона к закону тяготения.

Тогда он был молодым и восприимчивым.

Спасибо господу, или кто он там есть, за то, что мне довелось прочесть эти простые слова еще в молодости. «Притягивают ли они действительно?..» Если бы я прочел это позднее, в зрелые годы, я не затих бы в изумлении, не заметил бы, какое удивительное сомнение в них кроется. Я спешил бы на работу, где меня поджидали срочные дела; моему учреждению необходимо было бы разработать некую систему раньше, чем это сделает конкурент. И я, маленький человек, оказался бы в тисках. Одна из самых больших ценностей жизни — изумление перед бытием — осталась бы неведомой для меня.

Он смотрит на бычка, бычок на него.

Теперь это уже не просто бурый бычок Сёпё.

Теперь у него нет наименования, за которое можно было бы ухватиться, чтобы отбросить его со своей дороги в телячий загон,

Он просто существует.

Он встает и идет во двор. Ему легко.

— Мяу... мяу... — доносится из-под рябины.

В зубах у кошки птичка, которую она хочет показать ему. Он гладит кошку и присаживается на крылечке.

Он вспоминает красноперок и маленьких язей — они запутались в сетях и стали приманкой для щук. Мысли об осени его теперь совсем не пугают.

Качество — отсутствие качества. И то и другое — поверхностные понятия, думает он. Он будет отстаивать свою позицию: работу надо выполнить честно. Если уволят, пусть увольняют. Теперь он не боится пенсии.

Он выпивает чашку кофе, набивает и раскуривает трубку и отдается существованию. Солнце встает. Птицы просыпаются. С другого берега слышится мычание. Жнейка начинает стрекотать.

Он слышит, как просыпается хутор на том берегу озера, фиксирует и объясняет про себя все звуки: поздно начинается нынче жатва, хозяйка идет доить коров, нет, не хозяйка, а, верно, служанка, очень уж гремит подойником... а мыслями его владеют прежние видения: овца, ягненок, Сёпё. Хочется посмотреть средневековую живопись. Но книги в городе. Надо попросить Пентти привезти ему Ван-Дейка и Брейгеля, Брейгеля прежде всего.

Может быть, средневековому человеку четвертое измерение было доступнее, чем человеку двадцатого века? Может быть, он был более чутким, восприимчивым, широким, более близким будущему, чем люди двадцатого столетия?