Джей Рейнер - Доизвинялся Страница 23

5. Никогда не вините других.

6. У обиды нет срока давности.

Свод следствий из вышеупомянутых законов, определений и подразумеваемых условий:

i) Урон – термин, признаваемый международным правом для обозначения любого физического, психического или нравственного ущерба одному лицу или группе людей.

ii) Самоопределение урона – обида или ущерб, определяемые как таковые теми, кто заявляет, что потерпел ущерб (будь то физический или моральный).

iii) Самономинация – любой народ или группа людей, объявивших себя жертвами урона, обладает моральным правом назвать того или тех, кто примет извинения, без вмешательства третьих лиц.

iv) Ни один человек, группа людей или народ не может, исходя из формы, характера или масштаба принесенного ему или им извинения, определять или предполагать форму, характер или масштаб какого-либо финансового урегулирования, которое может последовать за просьбой о прошении.

В Приложении 2 описывалась шкала Шенка, о которой говорил Уилл Мастерс. Тут приводилась сложная математическая формула для расчета размера репараций и компенсационных выплат, которые были бы сделаны в том случае, если не приносить извинение. Большинство этих сумм достигало миллиардов долларов. Рядом для сравнения приводилась ожидаемая цифра в том случае, если извинение было принесено. При расчетах использовался базовый показатель Стюарт в двадцать три процента. Разница между двумя цифрами называлась дифференциалом по шкале Шенка, из которого мне полагалась одна тысячная процента. Насколько я понял, Приложение 2 представляло собой попытку профессора подкрепить высокую теорию твердыми цифрами. Я уже сообразил, что одни извинения могут быть отклонены, а другие вообще никак не сказаться на размере возможной выплаты. Но даже при моих слабых познаниях в математике становилось ясно, что это все значит. Обычно дифференциал по шкале Шенка достигал миллиардов долларов, из которых мне предлагалась одна тысячная. Это серьезные деньги. За то, что я буду переживать бурю эмоций. За то, что выпущу на волю истинного себя. За то, что буду делать как раз то, что доставляет мне огромное удовольствие.

Отложив книгу, я поглядел на два раздутых, сложенных чемодана, часовыми вставших у дверей гостиной, – когда я пришел домой, они уже меня ждали. Я посмотрел на внезапные пустоты в книжных полках – признаки конца прежней жизни. В точности как сказал Стивен Форстер. Мне чертовски о многом надо подумать.

Глава четырнадцатая

В такой вечер старый добрый «Манжари» не поможет. Требовалось основательное утешение, блюдо, которое поглотило бы меня целиком. А поскольку я англичанин, разумеется, это означало приготовить что-нибудь итальянское.

В чугунной сковороде с толстым дном я разогрел немного оливкового масла и, когда с поверхности начали подниматься первые завитки дыма, посыпал ее снежинками сушеного чили, которые тут же заскворчали и запузырились. Я вообразил себе, что у меня за спиной стоит отец и наблюдает, как я готовлю, – он сотни раз так делал. Мне казалось, я нутром чувствую вибрации его голоса, низкое и звучное эхо из прошлого.

– Отойди на шаг, малыш, не то запершит в горле от чили. Я на мгновение отвернулся от сковородки.

– Знаю, папа. Я уже раньше это готовил.

– Для всего нужна практика, Марсель.

– Ты всегда мне это говорил.

– Панцетту[11] сейчас?

– Да, сейчас.

Я бросил в сковороду кусочки копченого мяса размером с ноготь с сочными, белыми, как косный мозг, ленточками сала и распределил их по дну деревянной лопаткой. Как только жар вытянул из сала жидкость, они свернулись и начали коричневеть. На разделочной доске я раздавил лезвием ножа зубчик чеснока, а потом порубил.

– Слишком рано для чеснока.

– Знаю, папа. Просто готовлю заранее.

– Он отострит, если положишь раньше времени.

– Я же сказал, что просто готовлю. И надо говорить «потеряет остроту», прости мне такую остроту.

– Надо же какой стал умный. Все-то ты знаешь. Какое вино добавишь?

– Австралийское «совиньон-блан».

– Австралийское? Что, так плохи дела, что не можешь позволить себе французское?

– Австралийского на те же деньги можно купить больше.

– Так потрать больше и купи французское.

– С тех пор, как ты умер, многое изменилось, папа. В Австралии делают отличное вино.

– Как знаешь. Как знаешь. А теперь чеснок, Марсель. Скорей чеснок!

– Не кипятись. Уже кладу.

Я подержал частички чеснока в кипящем масле всего полминуты, прежде чем вылить треть бутылки вина и соскрести прозрачные шкварки бекона и чили, приставшие ко дну, когда в сковородку полился алкоголь. Поставив бутылку, я немного наклонил сковороду с плюющейся, скворчащей жидкостью, чтобы лучше счистить несколько особо прилипших кусочков свинины. На меня внезапно полыхнуло пламя, подернутое по краям голубым.

– Горит, папа, горит!

– Спокойствие, малыш. Пламя – твой друг. Просто алкоголь выгорает. Дай ему сделать свое… Ну вот, уже исчезло.

– Спасибо, папа. Хорошо, что ты здесь. – Я бросил в кастрюлю с кипящей водой несколько колец желтой, как сливочное масло, таглиателли.[12]

– Какую рыбу купил?

– Клемов.[13] Отборных, крупных.

– Хорошо. Не скупишься.

– С морепродуктами иначе ложная экономия. В отличие от вина.

– Марсель, в вине я тебе верю.

Я опустил моллюсков в сковороду, где они закувыркались, как круглая галька в приливной волне. И тут же начали открываться. Я надвинул на сковороду крышку, чтобы они потомились.

– А теперь подождем.

– Да, Марсель. Но у нас есть время порубить петрушку и… Что ты делаешь?

– Тру немного пармеджано.

– Пармезан? С моллюсками?

– Они превосходно сочетаются. Пармезан – естественный источник глутамата натрия, который подчеркнет мясистость морепродуктов.

– Что это за глютанатрий?

– Глутамат натрия, пап. Усилитель вкуса. Искусственный используется в китайской кухне, а с морепродуктами…

– Хватит, хватит. У меня и так голова кругом идет от этой… этой… химии. С каких пор стряпня стала наукой? Я что, так давно умер?

– Да, давно. Слишком давно.

Пора. Я слил воду, удержав ровно ту малость крахмалистой жидкости для сервировки блюда, чтобы таглиателли свободно двигались. Потом опрокинул на них содержимое сковороды: хрустящие кусочки панцетты, моллюсков и густой алкогольный соус ржавого цвета. Затем – зеленые чешуйки петрушки и завитки сыра. Я начал осторожно переворачивать ингредиенты, чтобы паста покрылась соусом, раковины обвалялись в сыре, а крохотные частички чили, с которого я начал, оказались наверху.

– Выглядит замечательно, малыш.

– Спасибо, папа.

– Выходит, ты не забыл, чему я тебя учил?

– Как я мог забыть?

Взяв раковину, я высосал мягкого маленького моллюска из его берлоги. Он отдавал морем, сыром и вином, а напоследок – жаркое дуновение чили.

– Вкусно?

– Очень. – Я намотал на вилку несколько ленточек таглиателли. – Жаль, что ты не можешь попробовать. Тебе бы очень понравилось.

Минуту-другую я просто ел, наслаждаясь тотальной физичностью процесса: всасыванием моллюсков, наматыванием на вилку таглиателли, втягиванием в себя ароматного, полнотелого соуса. Я вытер руки бумажным полотенцем и выпил немного травянистого вина.

– Что мне делать, папа? Поехать в Нью-Йорк?

– Ты спрашиваешь у мертвеца?

– А у кого еще мне спрашивать?

– Ты не можешь поговорить с… Как ее зовут?

– Линн.

– С Линн. Думаю, Линн мне бы понравилась. Она разумная с виду девушка. У нее ты спросить не можешь?

– У нее я как раз и хочу спросить. Она мой лучший друг. Я все с ней обсуждаю. Но…

– Если ты и впрямь поедешь, всему конец?

– Нуда. Ее незаинтересованной стороной не назовешь. И вообще в последнее время дела пошли скверно.

– Скверно?

– Она думает, что я рехнулся.

– А ты рехнулся?

– Не знаю. Сегодня мне предложили четверть миллиона долларов в год, чтобы я и дальше делал то же, что сейчас. И как будто миллионы людей помешались на видеозаписи, которая кочует в Интернете. Значит, не так-то все и плохо.

– На мой взгляд, очень даже неплохо.

– Спасибо, папа.

– Иногда, Марсель, нужно просто расти над собой. Такое со всеми нами случается. Так было со мной, когда я оставил родину. А теперь, возможно, происходит с тобой.

– Ты так думаешь? – Я уловил едва слышный скрежет ключа в замке входной двери. – Ты так думаешь, папа?

Но отец исчез, а на пороге гостиной стояла Линн. Она смущенно посмотрела на свои чемоданы у двери, будто не ожидала, что я вернусь до того, как она их увезет, а потом, извиняясь, подняла на меня взгляд. Глаза у нее были покрасневшие, а волосы падали спутанными завитками, которые выглядели еще более взъерошенными, чем обычно, точно она многократно запускала в них руки.

– Я не знала, когда ты вернешься, – сказала она.