Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь Страница 23

(Так что если вы когда-нибудь столкнетесь с Торильд или Валь Брюн и услышите от них историю про некую Карин Блум, девушку Карла, мужчины с волшебными ковбойскими сапогами, — не воспринимайте это всерьез.)

Не хочу хвастаться. Или выдумывать небылицы. Это не по мне. Но иногда без этого не обойтись. Вот и рассказываешь все как было — и немножко больше этого.

Когда я была маленькой, бабушка и Анни расстраивались, что я вру. Они говорили, что в обществе не терпят лжецов. Они говорили, что я преувеличиваю, чтобы завоевать благосклонность окружающих. Они говорили, что я буду одинокой. Посмотри на Жюли, говорили они, Жюли так никогда не поступает. Думаю, что пример был неудачным, потому что Жюли гораздо более одинока, чем я. Да, Жюли, ты была более одинокой, чем я.

Сказав Анни, что я убила Пете, эту мерзкую таксу, я поняла разницу между ложью, которая окупается, и ложью, которая не окупается. Хуже всего было то, что Анни не перестала бушевать, даже когда я сказала, что не убивала Пете. Она разозлилась из-за того, что подобные мысли приходят мне в голову: «Ты ужасный ребенок, откуда у тебя такие мысли?» — кричала Анни и трясла меня. Глупо получать такой нагоняй за ложь, которая себя не окупает. И я решила стать лучше. Врать лучше. Тогда и нагоняев будет меньше. Мне не хотелось стать изгоем и жить в одиночестве, как предрекали мне Анни с бабушкой.

Помню, как-то раз — задолго до того, как у нас появилась собака, — учительница написала в моем дневнике замечание. Мне было, наверно, лет восемь-девять, я ходила в третий класс, учительницу звали Струнг. Не фру Струнг, и не фрекен Струнг, и даже не Сесилия Струнг. А просто Струнг. Я ее довольно сильно боялась, а это говорит о многом, потому что, вообще-то, я не боюсь ничего. Но Струнг была сухая и строгая; а если говорить начистоту, то у нее к тому же совсем не было чувства юмора.

История заключалась в следующем. Летом мне исполнилось девять и я написала директору цирка Арне Арнардо письмо, в котором спрашивала, могу ли я поехать с ними на гастроли. Я написала, что предоставляю ему право решать, в каком качестве я буду выступать на сцене — ведь у него есть опыт работы с начинающими артистами, но если его интересует мое мнение, то мне больше всего хочется быть: 1) танцовщицей на канате, 2) дамой с перьями на белой лошади, 3) акробаткой.

Несколько недель спустя, после того как Арнардо ответил на мое письмо и пригласил меня в свой цирк учиться на воздушную гимнастку, я рассказала об этом кое-кому из одноклассников. Письмо я показывать не хотела. «Письма — это что-то интимное», — сказала я. Но я рассказала им, что после осенних каникул брошу школу и посвящу себя цирковым занятиям, чтобы подготовиться к большим гастролям, которые состоятся следующим летом. То же самое я сообщила Струнг, когда она отчитала меня за невыполненное домашнее задание и невнимательность на уроках. Я сказала ей, что Арне Арнардо взял меня учиться на воздушную гимнастку в свой цирк и уроки мне теперь, в общем-то, делать необязательно. Когда я сказала об этом впервые, Струнг покачала головой с таким видом, как будто услышала заведомую глупость. «Работай, не отвлекайся, Карин Блум», — ответила Струнг и вернулась к доске. Когда же я снова заговорила про цирк, она стукнула кулаком по моей парте и рявкнула: «Пойми наконец: твои россказни нелепы! Зачем надо вечно что-то придумывать, неужели нельзя просто ходить в цирк, как другие дети? Зачем…» — она так разозлилась, что не смогла закончить фразу.

Ничего не ответив, я плотно сжала губы и отвернулась к окну.

Я думала тогда: «Ладно мне не верят, когда я вру, но ведь когда я говорю правду, мне тоже никто не верит». И тогда я подумала… я стала надеяться, что Струнг умрет лютой, ужасной смертью за то, что опозорила меня перед всем классом.

Когда я упомянула об Арне Арнардо в третий раз, Струнг промаршировала к доске и произнесла речь. Она рассказала о том, что бывает с людьми, которые врут и преувеличивают, она сказала, что у таких людей внутри появляется дыра, и каждый раз, когда они врут, дыра увеличивается, и в конце концов человек перестает быть самим собой и превращается в сплошную дыру, сквозь которую каждый может просунуть руку. Я представила свое тело, из которого торчит рука Струнг; я представила его в виде обруча, сквозь который прыгают крошечные цирковые собачки; я думала о том, как буду выглядеть, и в этот момент — именно в этот момент — раздался стук в дверь классной комнаты, на пороге предстал Арне Арнардо, собственной персоной, и сказал: «Я пришел». Благослови вас Бог, господин директор цирка, за то, что вы пришли. «Я пришел, сказал он, чтобы забрать Карин Блум».

Можете не сомневаться: в эту историю не верит никто. Ни Жюли, ни Валь Брюн, ни Торильд, вообще никто. (В то, что у моего молодого человека по имени Карл есть волшебные ковбойские сапоги, они верят.) Но в отличие от многих других историй, например, про то, что я убила камнем таксу Анни, история с директором цирка — правда. Я уже плохо помню, почему так произошло. Но тому, что Арне Арнардо пришел в класс именно в тот день и спросил обо мне, было разумное объяснение. Возможно, он раздавал бесплатные билеты в цирк хорошим ученикам, не знаю. Но объяснение было. И это правда. Арнардо действительно пришел.

И еще: Струнг умерла лютой, ужасной смертью сразу после этого эпизода. Может быть, вы об этом слышали. В семидесятые годы это преступление считалось громким, о нем писали в газетах: «НЕИЗВЕСТНЫЙ УБИЛ ШКОЛЬНУЮ УЧИТЕЛЬНИЦУ… В ОСЛО УБИЛИ УЧИТЕЛЬНИЦУ… ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА ЗВЕРСКИ УБИТА В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ».

Ночью убийца проник в квартиру Струнг и просверлил в ее теле сквозную дыру величиной с дверной глазок — прямо между грудей, которые всегда напоминали мне уши диснеевского слоненка Думбо.

Ничего не скажешь, происшествие жуткое. Я не желала ей смерти, тем более такой. Сейчас мне стыдно за свои ужасные, непростительные мысли о человеке, которому всего лишь не нравились мои истории.

Прошло много лет, и однажды ночью, проснувшись, я увидела, что свет наконец проник через тело Струнг.

Но чтобы я говорила, будто у Карла волшебные сапоги, — никогда!

Уже в самый первый вечер, после того, как я спела и мы станцевали в «Театральном кафе», после того, как он нагнулся к прекрасной загорелой блондинке и прошептал в ее прекрасное загорелое ухо: «Подружка, мне очень жаль, но мне надо идти, теперь мне пора», после того, как мы поймали такси и приехали ко мне на Соргенфригатен, после того, как мы разделись, но до того, как занялись любовью, — он об этом сказал. Он сказал: «Я не сниму сапоги!»

Он стоит на деревянном полу у кровати, большой, темноволосый и красивый, настоящая секс-звезда, и говорит: «Я не сниму сапоги».

— Хорошо, — говорю я. — А почему?

— Потому что они волшебные, — отвечает он.

— Не снимай.

— Ты таких никогда не видела, — говорит Карл.

— Не сомневаюсь, — отвечаю я и толкаю его в постель.

Так что это вовсе не я хвастаюсь налево и направо, что у моих любовников есть волшебные ковбойские сапоги. У них самих это неплохо выходит. Во всяком случае, у Карла. И если уж говорить начистоту, то делает он это не без основания. В тот первый раз мы занимались любовью пять суток.

Я встаю с кровати, усаживаюсь на подоконник, прикуриваю сигарету и делаю вид, что не вижу нашего отражения в окне. Тени обнимают друг друга, тень впивается в тень. Я открываю окно, и ночной ветер обдувает лицо. На улице тепло. Мы слушаем старые записи Мингуса, я нажала на кнопку повтора.

Пока мы с Карлом занимаемся любовью, я думаю о разных вещах. Ничего странного в этом нет. Пять суток — это много. Например, мне интересно, почему он всегда запирается на замок, когда моется в ванной. У него дома ванны нет, есть только душевая кабинка, и когда он увидел мою ванну, он чуть не расплакался от счастья, стал меня обнимать и целовать, так что голова закружилась.

Еще я думаю о том, что сказала Карлу, когда мы лежали у меня в кровати. Я сказала, что мне приятно чувствовать, как он дотрагивается до моего пупка, пупок у женщины — самое чувствительное место, но тайна моего пупка еще не открылась никому из мужчин, а ведь пупок у женщины — это все равно, что магическое заклинание. И вот мы занимаемся любовью уже пятые сутки, а может, и больше, Мингус поет: "Don't drop that atomic bomb on me!”[17], а Карл словно поселился в моем пупке, он прямо-таки прилип к нему, он окунается в него, как в большой прохладный бассейн, — и я уже не знаю, как ему сказать, что это были просто слова. Чего только не сболтнешь. Я имею в виду пупок.

Я вспоминаю, как мы ездили на дачу в Вэрмланд. Часа в четыре или в пять утра мы наконец собрались спать, а кровать была маленькая, узкая и жесткая. Я спросила:

— Карл, может, снимешь на ночь сапоги?