Рассел Хобан - Кляйнцайт Страница 23

Надо сказать, он отнесся к этому довольно спокойно. Все, что он сумел сказать, было то, что он всегда думал, что мои таланты лежат совсем не в области продажи стеклянных и фарфоровых изделий, потом задался вопросом, стоило ли вообще производить всю эту разрушительную работу вместо того, чтобы просто пойти да подыскать себе что‑нибудь более подходящее. Вот я и подыскивал, когда попал в госпиталь. Доктор Налив посоветовал мне пройти несколько анализов. Мне бы хотелось дойти до развязки этой истории, сама идея попасть в эту милую голубую картинку абсолютно заворожила меня, особенно узор на чайнике, который показался мне исполненным большего смысла, чем все другие мотивы. Но у меня нет таланта. И теперь вот оказывается, что и времени уже нет.

Кляйнцайт открыл глаза, отдал лист Ноксу, покачал головой, в восхищении выставил большой палец и перешел к койке Дрога, тихонько напевая: «Бич — корноухие в стаде».

— Забавно, что вы напеваете этот мотивчик, — заметил Дрог.

— Почему? — спросил Кляйнцайт.

— Потому что я не знал, что есть такая песенка. Я думал, это я сочинил ее. Не мотив, заметьте, а слова.

— «Бич — корноухие в стаде»?

— О, — сказал Дрог, — я думал, вы произносите: «Птички царят в циферблате».

— Это те слова, которые сочинили вы?

— Так я думал, — ответил Дрог. — Вообще‑то говоря, у меня и проблемы с фузеей начались в тот самый день, когда я первый раз спел эту песенку. Да, любопытно.

— Как? — спросил Кляйнцайт.

— Я работаю коммивояжером в часовой компании, — ответил Дрог. — Называется «Спидклокс Лтд». Я ехал по той новой дороге, которая ведет к М4, и тут меня прижал огромный грузовик…

— «Мортон Тейлор»?

— Да нет! С чего это я должен бояться проезжающих грузовиков? Я и говорю, что грузовик прижал меня, от воздушной волны моя машина покачнулась, и день как‑то вдруг странно померк, света стало меньше, если вы меня понимаете.

— Я понимаю, — сказал Кляйнцайт.

— И в то же время, — продолжал Дрог, — у меня возникло чувство, будто на мне повис и тянет меня книзу какой‑то страшный мертвый груз. Если бы я мог как‑то сжаться, знаете, как пружина, я мог бы ослабить это напряжение, но я не мог сжаться, вот в чем дело. В этом состоянии я добрался до своей гостиницы. Когда я вошел, то сразу же увидел, что на полу лежит пакет с папиросной бумагой марки «Ризла». Я поднял его. Пришел в свой номер, вытащил один лист и написал на нем:

Обычно коммивояжеры такого не пишут, вам не кажется?

— Да, — сказал Кляйнцайт.

— Я вдруг понял, что напеваю какие‑то слова, — продолжал Дрог, — и с того самого момента я написал на «ризле» другие песенки. Вы никогда не писали на «ризле»?

— Еще нет, — ответил Кляйнцайт.

— Мне кажется, это универсальная вещь, эта бумага, и я пишу песенки об универсальных вещах.

— Каких, например?

— Взгляните‑ка сюда, — произнес Дрог. Он вытащил из кармана небольшую пачку сигаретных листов и потянул Кляйнцайту. Почерк был мелкий, четкий и сжатый, как в послании, переданном из тюрьмы. Кляйнцайт прочел первое стихотворение:

Стань море небом, небо ляг на дне —Парили б черепахи в вышине.

Кляйнцайт перешел к другому:

Золотая Вирджиния, золотая Вирджиния,Ты мой грех жестяной,Золотая Вирджиния, золотая Вирджиния,Твой табак первородный со мной.

— Видите, что я имею в виду? — спросил Дрог. — Универсальные темы, перенесенные на универсальную бумагу. Только сейчас до меня доходит, почему именно птички пришли мне в голову.

— И почему же?

— О чем‑то похожем я читал в «Оксфордском словаре цитат», что‑то из Беды Достопочтенного. Он сравнивает человеческую жизнь с полетом воробья из студеной темноты в залитый теплом и светом зал. Он влетает в одну дверь и тотчас же вылетает в другую, снова в стужу и темноту. Я не хочу возвращаться на свою работу в «Спидклокс Лтд», когда выпишусь из госпиталя. Не знаю, чем я буду заниматься, но к этому я больше не вернусь.

— У вас есть еще «ризла»? спросил Кляйнцайт. — Хотелось бы попробовать.

— Конечно, — сказал Дрог и вручил ему небольшую красную упаковку. САМАЯ БОЛЬШАЯ РАСПРОДАЖА В МИРЕ, было написано на ней.

Кляйнцайт написал:

Ризла, ты все распродавайт,Ризла, спой песню для Кляйнцайт.

Он положил лист в карман, отдал упаковку Дрогу.

— Берите, берите, — сказал тот. — У меня есть еще.

— Спасибо, — поблагодарил Кляйнцайт, — но лучше не нужно. Я, видите ли, человек желтой бумаги.

— А! — сказал Дрог. — Желтая бумага. Вы бы назвали универсальной ее, не так ли?

— Без разговоров, — ответил Кляйнцайт. — Такая же, как бумага стандартного формата и «ризла».

— Ах, — сказал Дрог, — желтая бумага и стандартный формат, может, в некотором смысле и универсальны, но определенно не в том смысле, в каком универсальна «ризла».

Песенка

Сегодня бегаем, произнесло утро, заглядывая в комнату Кляйнцайта.

Кляйнцайт поднялся с кровати. Сегодня бегаем, сказал он зеркалу в ванной комнате.

Только не я, ответило зеркало. Ног‑то нет.

Кляйнцайт надел свой новый тренировочный костюм, новые кроссовки.

Вперед, воскликнули кроссовки. Движение! Скорость! Юность!

Не надо скорости, сказал Кляйнцайт. И я далеко не юн.

Черт, разочарованно сказали кроссовки. Давай уж тогда как можешь.

Когда Кляйнцайт открыл дверь, у порога он увидел Смерть, черную, мохнатую и уродливую, размером не больше среднего шимпанзе, с длинными грязными когтями.

А ты не такая уж большая, сказал Кляйнцайт.

Такой сегодня день, отозвалась Смерть. Иногда я бываю просто огромной.

Кляйнцайт потрусил по улице. Не слишком‑то в первый раз, сказал он себе. Отсюда до Томаса Мора, а потом пятьдесят шагов пешком.

Смерть скакала за ним на обезьяний манер, упираясь кулаками в тротуар и выбрасывая лапы. А ты не так уж быстр, сказала она.

Клеем отягощено сердце мое, ответил Кляйнцайт.

Это как? — спросила Смерть, оказываясь рядом.

Я имею в виду жизнь. Она клейкая, сказал Кляйнцайт. Все склеилось. Нет, я не то говорю. Все расклеилось, только и смотрит, как бы сцепиться с чем попало. Циферблаты, птички, тачки, стада, градины, морские черепахи, «Золотая Вирджиния». Желтая бумага, стандартный размер, «ризла». Есть вообще что‑то, что существует только для меня?

А если и нет? — спросила Смерть. Разве это имеет значение?

Сегодня ты очень дружелюбная, очень уютная, компанейская, произнес Кляйнцайт. Откуда мне знать, может, вдруг ты опять завопишь «ХО–ХО!» и набросишься на меня?

Ты не можешь сказать наверное, согласилась Смерть. Но сейчас я действительно дружелюбна. Мне иногда так одиноко. Ведь люди думают про меня, что я зверь какой‑то.

Кляйнцайт посмотрел вниз, на ее черную шерстистую спину, равномерно поднимающуюся и опускающуюся в такт ее скачущим движениям. Да ты зверь и есть, сказал он.

Смерть глянула вверх, на него, сморщила обезьяньи губы, показав желтые клыки. Будь любезен со мной, произнесла она. Однажды я тебе понадоблюсь.

Впереди показался Томас Мор со своим позолоченным лицом. Пора переходить на шаг, сказал Кляйнцайт. Пятьдесят шагов.

Мы с трудом выдерживаем ритм, сказала Смерть. У меня и в мыслях не было бегать по утрам.

Я вышел из формы, сказал Кляйнцайт. Я же был в госпитале. Раньше я пробегал всю дистанцию. Я должен заставить себя вернуться к этому.

Пройдя пятьдесят шагов, он затрусил снова. Река проплывала мимо. Серебро, серебро, произнесла река, а с нею — низкое белое утреннее небо. Действительно, сказала река, у тебя и мысли не было. Даже у меня нет мысли, а ведь я река.

У меня есть кое–какая мысль, сказал Кляйнцайт.

Проехал на велосипеде почтальон. Белый ослепительный солнечный свет отражался на каждой спице. Казалось, колеса его велосипеда превратились в два белых сверкающих круга. Вспышки, видишь? — сказали колеса.

Вижу, ответил Кляйнцайт. Но я не вижу нужды делать вселенской тайны из каждой отдельно взятой тайны. Особенно когда нет ничего, кроме тайн.

Смерть пошла немного быстрее, напевая песенку, слов которой Кляйнцайт никак не мог разобрать.

Не иди так быстро, сказал Кляйнцайт. Я не могу разобрать, что ты там поешь.

Смерть, смеясь, поглядела через плечо, но отдалилась еще больше, так же напевая.

Уж ты‑то не делай тайны из этой песенки, упрекнул ее Кляйнцайт. Он побежал быстрее, сократил расстояние между ними, попутно удивляясь тому, что в нем внезапно появилась некая невозможная тяжесть, словно в него попала комета. Тротуар стал стеной, которая ударила ему в лицо. Короткая череда разноцветных огней, потом темнота.

Пиканье